Воспоминания - [148]

V

С Вельским нельзя было начать сразу разговора, потому что у него сидел молодой учитель латинского языка Михаил Михайлович Покровский[280]. Щеголевато одетый, с золотой бородкой и розовыми щеками, он сидел на диване и, привалившись к Вельскому, поверял ему вполголоса какие-то секреты, по-видимому, довольно игривого свойства, потому что Бельский хихикал. На меня производило приятное впечатление его щегольство, холодноватая любезность, легкость движений и латинская жесткость и самоуверенность в глазах и интонациях голоса. Вид этого человека действовал на меня хорошо, и я терпеливо ждал, когда он удалится. Едва он исчез, как я приступил к главной теме:

   — Я пришел с вами серьезно поговорить. Видите ли, я собираюсь поехать в имение к Поливановым, но как вы думаете…

Бельский прервал меня:

   — Именно подозревая это твое желание, Мария Александровна имела на днях со мной разговор. Она сказала: «Я слышала, что Соловьев собирается к нам в имение. Передайте ему, что мы всегда рады его видеть, но в этом году у нас такая теснота, что нельзя уложить постороннего человека. Мы не можем его пригласить».

Наступила минута мертвого молчания. Видя, что я близок к отчаянию, Бельский спокойным голосом продолжал, смотря на меня умными карими глазками:

   — Я понимаю, что это для тебя тяжело. Но, мой друг, ведь есть бумага, перья, чернила. Можно переписываться.

В ответ на это я начал бурно изливать мое отчаяние. Бельский покорно слушал. Вдруг у меня сверкнула одна мысль:

   — Леонид Петрович, — сказал я, — ведь имение Шепелевых близко от Болдина?

   — Да, в нескольких верстах.

   — Почему мне бы не поехать в Болдино — собирать материалы для биографии Пушкина?!

   — Да, вот в самом деле хорошая мысль! — весело воскликнул Бельский. — Поезжай собирать материалы. Ах, ах! — принялся он отечески поварчивать, — рано же собрался ты жениться!

   — Жениться? Я вовсе не собираюсь жениться.

   — Как? Не собираешься? Чего же ты хочешь?

   — Просто я ее люблю, а что будет дальше, не знаю.

   — Ах, ах! Мой друг! Нельзя же играть в любовь. А об ней ты не думаешь? Или ты, может быть, сомневаешься в том, что она тебя любит? Не сомневайся, мой друг, она тебя любит. И если ты не имеешь серьезных намерений, это очень безнравственно. А Марья Александровна давно уже мне говорит: «Я знаю, зачем он оды пишет».

Я сидел совершенно сбитый с толку. О возможности женитьбы, о возможности чего-нибудь безнравственного мне до сих пор не приходило в голову. Между тем сама истина и само добро говорили тогда устами пошловатого Вельского.

   — А Михал-то Михалыч ко мне приходил! — продолжал Вельский. — Тоже свои дела! Ох, ох, ох!

Я долго сидел у Вельского. Он открывал ящик письменного стола, читал мне свои старые стихи, но я плохо слушал. Ехать в Болдино я решил бесповоротно. Когда я уходил и уже был в передней, Вельский мне крикнул:

   — А ты прошлый раз хотел взять у меня «Белую лилию» Соловьева[281].

Я только рукой махнул. Вельский расхохотался:

   — Не до того теперь! Одно только есть на свете: «Белая лилия».

Хотя я и решил ехать в Болдино и нашел для себя точку опоры в этом решении, наступили томительные дни. Я читал книгу об Абеляре и погружался в его споры с Бернардом Клервосским[282]. Рачинский все-таки объяснил мне, что книга написана протестантом, и святой Бернард вовсе не был таким негодяем, каким он изображен в этой книге. «Ундина», «Рыцарь Тогенбург» и «Замок Смальгольм» Жуковского стали моими любимыми вещами в эти дни. Ежеминутно я повторял про себя стихи:

Зрит корабль, шумят ветрила.

Бьет в корму волна.

Сел — и поплыл в край тот милый,

Где цветет она[223].

Или:

Не спалося лишь ей, не смыкала очей,

И бродящим открытым очам

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольденгам[283].

Из чувства приличия я заходил по вечерам к директору. Иван Львович заканчивал последние дела, выдавал свидетельства и готовился к отъезду в деревню. За чайным столом без Маши было томительно грустно. Я старался быть особенно оживлен и остроумен.

Каждый вечер я брал лодку и уплывал от Крымского моста далеко за город. Вдали замирали удары железного молота, небо краснело, вспыхивали звезды. Я бросал весла, ложился вдоль лодки и закрывал лицо Машиным платком, от которого струился угасающий запах духов «Vera Violetta».

Москва становилась все более раскаленной и пыльной. Я почти потерял сон: тянуло в зелень и прохладу. В эти дни произошла неожиданная смерть и похороны Николая Васильевича Бугаева[285]. Затем я попал на похороны одной дамы, бросившейся под поезд. На этих похоронах я видел Вареньку Зяблову, которая была очень интересна, с розовым заплаканным лицом и в черном траурном платье. В довершение всех ужасов однажды я увидел во дворе старушку полоумного вида, направлявшуюся к моей двери с дорожными вещами. Это была Анна Николаевна Шмидт, психопатка из Нижнего Новгорода, считавшая себя ангелом церкви, а моего дядю Владимира Сергеевича— Христом. С упорством помешанной, с назойливостью агитатора она проповедовала свои бредовые идеи и теперь приехала ко мне, чтобы расположиться у меня с вещами и обращать меня в свою веру, убеждая меня, что мой дядюшка был Христом, а она сама, эта старушка, репортерша «Нижегородского листка» — ангел церкви. Это было слишком. Я придумал, что у меня еще продолжаются экзамены, и на все дни убегал из дома, пока не спровадил Анну Николаевну. Зашел я как-то к Боре, еще за несколько недель до смерти его отца. У него сидел какой-то чахоточный молодой человек, и они говорили о том, что мир кончается через несколько дней. Я махнул рукой и скоро распрощался.