Воспоминания - [5]

Где-нибудь в провинциальной газете кто-то что-то напечатал, чья-то фамилия появилась в нескольких тысячах экземпляров под какой-то незначительной статьей, и вот Семен Афанасьевич, сидя у себя на Загородном проспекте перед большим письменным столом, уже заметил провинциального автора. Из письменного стола вынималась особая карточка, и на нее рука ученого заносила неизвестную фамилию. И Венгеров уже хотел знать, где автор родился, сколько ему лет,— и автора уже не могли совсем забыть, потому что есть критико-биографический словарь, составляемый Венгеровым. Автор зарегистрирован любящей и внимательной рукой. А если фамилия все чаще и чаще появлялась в печати, то Венгеров уже хотел получить автобиографию и бережно приобщал ее к своему архиву, заключавшему огромное количество ценных материалов.

Естественно, что этот человек, так любивший литературу и литераторов, был председателем Литературного фонда, вечно готовым прийти на помощь нуждающемуся.

Александр Грин в 1920 году после смерти Венгерова говорил мне:

— Он был очень добрый. Придет к нему кто просто на квартиру и попросит денег, он дает — из своих, конечно,— а потом просит: «Только не надо пить, молодой человек, это для работы, вы работайте». Такие деньги и пропить было стыдно.

«Русская поэзия XVIII века», книги о Тургеневе, Гоголе, Аксакове и других писателях XIX века, издания Белинского, Пушкина, Шекспира, Шиллера, Мольера, Байрона, библиотека «Светоч», «Критико-биографический словарь», «Русская литература XX века», многочисленные статьи и рецензии в журналах, газетах, энциклопедических словарях, и прочее, и прочее — от одной работы к другой, неустанно — и только три дня отдыха, о которых осталось воспоминание на всю жизнь.

В голодные годы Венгеров подходил иногда к полкам с мыслью продать хотя бы часть своих книг. Но книги напоминали о наслаждении труда, каждый раздел библиотеки был разделом трудовой жизни, и Венгерову уже хотелось пополнить библиотеку, а не продавать ее. Он отходил от полок, забыв о первоначальном намерении своем заменить маслом и сахаром эти знаки человеческого труда.

Революция позволила Венгерову осуществить давнюю мечту его о центральном библиографическом учреждении. Он стал организатором и первым советским директором нового учреждения, названного «Книжная палата». Он продолжал при этом работу свою в университете, куда ходил пешком с Загородного проспекта по разрыхленным улицам. Он также читал лекции матросам на курсах Балтфлота. Выступал во вновь организованном под председательством Горького Доме искусств и в Доме литераторов.

Поздним вечером, оставшись один в кабинете, он брал с полки первую попавшуюся книгу, и начиналось, как сам он называл это, запойное чтение. При встречах он говорил с удивлением:

— Ты знаешь, я за неделю прочел всего Чехова. Читал подряд — беллетристику, историю литературы, поэтов.

Он должен был выступить 20 сентября 1920 года в Доме искусств с лекцией «Евгений Онегин — декабрист». Но 14 сентября он умер от дизентерии.

Он едва только начал соприкасаться с рождавшейся тогда советской литературой. Внимательно, доброжелательно читал, ходил на выступления и дискуссии, и те, кто встречался с ним, вспоминали о нем с любовью. Все подлинно новое всегда интересовало его, притягивало, увлекало. Его художественному вкусу в ряде случаев можно было довериться безоговорочно. Помню, как появилось в печати якобы найденное окончание «Египетских ночей» Пушкина. То была подделка, мистификация одного литератора, но нашлись даже и пушкинисты, которые поддались обману. В один из вторников (по этим дням у Венгерова собирались его друзья и ученики) Венгерову дали экземпляр этой «находки». Венгеров прочел вслух несколько строк, отложил и, широко улыбаясь в свою большую бороду, вымолвил:

— Не-ет, это не Пушкин...

Спор был решен. Конечно, Венгеров оказался прав.

Саботаж, эмиграция — все это никак не могло коснуться его, до последнего дня своего он работал для России и для революции.

Венгеров принадлежал к той демократической, трудовой интеллигенции, для которой жизнь и труд были понятиями равнозначащими.

Октябрьская революция породила новую, народную, советскую интеллигенцию и новую, революционную, советскую литературу.

1965

НАЧАЛЬНЫЕ ГОДЫ. М. ГОРЬКИЙ

 

1

В пятнадцатом году в Польше я был контужен в грудь. Последствия сказались не сразу. Считаясь уже излеченным, направленный в один из стоявших в Петрограде полков, я на учении, при команде «на выпаде останься — коли!», упал в строю и подняться уже не смог. Брань унтера не помогла мне встать на ноги. Тогда меня сволокли в околоток, там фельдшер сунул мне под мышку градусник и очень удивился, что я не симулянт,— у меня было чуть ли не сорок градусов.

Меня отправили в военный госпиталь. Здесь, в приемном покое, коротенький врач с маленькими жесткими глазками и злыми короткими усами, брезгливо выстукав меня, сказал фельдшеру, вытирая руки одеколоном:

— Чахотка.

В больничный листок он записал: «tbc, положение безнадежное», после чего меня положили в «палату смертников». Называлась эта палата так нехорошо потому, что там полагалось умирать во славу врачебного диагноза.