Воспоминания - [2]

Читал я много и беспорядочно. Увлекался историей. Брал с отцовских полок томы Соловьева и Карамзина, лекции Ключевского. Любил исторические романы. Один год преподавал в ларинской гимназии историю Виктор Николаевич Сорока (Викниксор из «Республики Шкид»). Он оригинально, совсем не по учебнику, рассказывал на уроках историю Западной Европы, рекомендовал книги для чтения. Особенно увлекся я французской революцией. «Жирондисты» Ламартина — одно из сильных впечатлений юности.

В те времена жизнь столкнула меня только с одним из моих будущих товарищей-сверстников — с Михаилом Зощенко. Он год или два обучался в одном классе с моим братом (он был на два года старше меня) и даже носил ему уроки, когда тот болел. В 1919 году Зощенко при нашей встрече напомнил мне об этом. Оказались у нас и другие совпадения в биографиях. Оба мы были петербуржцами, из интеллигентских семей, оба ушли в 1915 году добровольцами на войну и были примерно на одних участках фронта.

Моим университетом стала солдатчина в царской армии. Стремясь вырваться из привычного петербургского круга в широкий мир и, конечно, под воздействием поднявшейся шовинистической волны, я подал заявление об ускоренном выпуске; в январе 1915 года, семнадцати лет от роду, сдал выпускные экзамены и ушел на фронт. Был сильно контужен, легко ранен. Прошел с разбитой дивизией всю Польшу от реки Нарев, выбираясь из окружения.

Разговоры о революции я слушал чаще всего в доме Венгерова. О революции говорилось как о бесспорном и притом ближайшем будущем. Споры были горячие. Но у иных гостей слово «революция» звучало как-то по-домашнему, словно ее уже заранее распланировали и освоили, как новую квартиру, в которую предстоит переехать.

Мой уход на фронт оказался своеобразным «хождением в народ», во всяком случае — в самую жестокую реальность. Фронт истреблял иллюзии, показывал обнаженную правду. Вставал призрак чего-то неведомого, совсем непохожего на ручную, удобную, заранее разлинованную и расчерченную революцию.

Отступление из Польши правильней было бы назвать бегством разгромленной армии.

На станции Лида, к которой мы пришли осенью 1915 года, в суете и панике эвакуирующегося железнодорожного узла, я забрел в какую-то сторожку. Здесь из уст неизвестного солдата, возможно — рабочего в солдатской шинели, я впервые услышал слова Ленина о превращении войны империалистической в войну гражданскую.

Фронт с его смертями и бедствиями был, конечно, отличной жизненной школой, он мог научить не только юнца. Но привычная книжная история, в формулах и рамках которой я жил, не могла дать добрый совет. Эта история зашла в тупик. Все становилось бессмысленным. Казалось, что Россия осуждена на страшную и позорную гибель, а сил спасти положение и соответствующих умов нету. Слова Ленина дышали живой историей, живой жизнью, чувствовалось, что выросли они из обнаженной правды событий, в которых я участвовал.

В шестнадцатом году, когда мы стояли в Полесье, сказались последствия контузии в грудь, я был отпущен в Петроград и там, по окончании отпуска, назначен был в 1-й пехотный запасный полк писарем в канцелярию. Нестроевая писарская должность вела к чрезмерным унижениям, и в конце концов я добился перевода в строй, в 6-й саперный батальон.

Здесь, в питерском гарнизоне, я познал положение солдата в тылу. Мы, по существу, были лишены самых элементарных гражданских и человеческих прав. Наше положение мало чем отличалось от положения арестантов. В 6-м саперном батальоне я был назначен в роту кандидатов в школу прапорщиков и должен был к весне 1917 года надеть офицерские погоны. Но офицером я не стал.

13 февраля были запрещены увольнительные записки, и мы были заперты в казармах, как в тюрьме. Был организован «дежурный взвод» — для подавления «беспорядков», и никто не знал, кого назначат туда. Учение проводилось в помещении роты. Мы были отрезаны от города, от людей, от жизни.

Казармы 6-го саперного батальона помещались на Кирочной улице, рядом с Волынским полком, зачинщиком восстания в питерском гарнизоне, поэтому мы одними из первых вырвались на улицы утром 27 февраля 1917 года (Россия жила еще по старому стилю). Сопротивление группы офицеров было сломлено сразу, некоторые офицеры были убиты, в том числе и командир батальона, полковник Геринг.

Заполонив улицу от стены к стене, солдаты двигались к Литейному проспекту, останавливая трамваи, посылая патрули в переулки и во дворы, обезоруживая встречных офицеров. Шедший рядом со мной молоденький паренек из Волынского полка воскликнул, взмахнув руками, как крыльями:

— Мы идем вперед, в неизвестное!..

Выговорил он эти слова восторженно, с пафосом и с великой надеждой.

Вчера еще все было заранее предуказано по часам: подъем, каша с салом, фельдфебельское: «А ну вылетай на занятию-у-у!..» Теперь все вчерашнее отпало, выстрелами волынцев и криками: «Саперы, выходи!» — началось нечто новое и небывалое.

Мы шли вперед, в неизвестное. Вот сдалась уже школа саперных прапорщиков, в которой я должен был получить первый офицерский чин. Выстрелил жандарм у ворот управления, но тотчас же винтовка была выхвачена из его рук, и он, бледный, в кругу разъяренных солдат, умолял: