Воспоминания русского дипломата - [299]

Во всем происшедшем сказалось глубокое противоречие между коренными духовными основами и повседневным укладом жизни русского человека. Высшее достижение гармонии есть удел святости, когда лев и ягненок мирно покоятся у ног подвижника. В душе русского человека всегда жили рядом зверь и ягненок. Они уживались, пока зверь был на цепи, но когда эта цепь порвалась, только произведенное им же полное опустошение усмирило зверя.

Лучшие русские писатели, наиболее правдиво изобразившие народную жизнь, все вместе с Достоевским отмечали это противоречие и эту стихийность народной души.

И все же Достоевский по следам славянофилов твердо верил, что русский народ богоносец, и что он спасет не только себя, но и мир.

«Боже, кто говорит, и в народе грех, – учил старец Зосима у Достоевского, – а пламень растления умножается даже видимо, ежечасно, сверху идет», но все-таки «из народа спасение выйдет, из веры и смирения его».

В основе этого убеждения лежит признание, что как бы ни пал русский человек, как бы ни погряз он в грубой борьбе за существование, или в погоне за удовлетворением низких страстей, в глубине его души таится искра Христовой веры. Это убеждение Достоевский вынес из каторги, из общения с преступниками «Мертвого дома»{261}. Здесь он понял отношение к арестантам простого народа, который видит в них прежде всего несчастных людей, и не столько осуждает, сколько жалеет их, подавая им милостыню во Имя Христа.

Достоевский отмечал, что русский человек, когда прошел угар, чувствует свой грех и преклоняется пред Правдой Божией и верит, что Господь не погнушается его, грешника. «Пусть я проклят, пусть я низок и подл», говорит Дмитрий Карамазов, «но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть».

Западному европейцу трудно понять такие противоречия, такое совмещение двух бездн. По природе своей идейный верующий русский человек максималист. Отсюда требования его к жизни, по существу, не допускают компромисса. Все, или ничего. Здесь расхождение двух полюсов – подвижников и революционеров. Одни отрясают от себя прах всего земного, бегут в уединение, затворяются в монастырях. Из них выходят святые, старцы, странники, или юродивые.

Из той же закваски самоотвержения создавались воины, радостно отдающие жизнь за Веру, Царя и Отечество, врачи и учителя, шедшие в народ, и, наконец, революционеры, отрицающие и Христа и Церковь, но порою служившие неведомому им Богу, с убеждением следуя своеобразной логике, которую за них формулировал Владимир Соловьев: «Человек произошел от обезьяны; поэтому люби ближнего, как самого себя».

Религиозность, как основная черта русской психологии, часто наблюдается у людей, отрицающих религию: для них происхождение человека от обезьяны, или законы Маркса являются символом веры, и нет никакого рассудочного соответствия между этими догматами и их, хотя и худо понятой альтруистической деятельностью.

Все это бойцы, хотя и разных ратей, но сходные порою между собой, как Савл был похож на Павла, сильные люди, отдающие себя и свою жизнь всецело служению своей идей. А общая людская масса, слабые люди не чувствуют себя в силах ринуться в борьбу с окружающим злом. Подпадая его действие, они все же в душе не признают зло, которому служат, за добро. У них также стремление, хотя бы на короткое время отрешиться от грешного мира, почувствовать себя в царстве беспримесной Правды, слиться с ее источником.

Эта глубокая религиозная потребность выработала тот богослужебный обряд, равного которому нет в мире. Он является вдохновенным созданием русского религиозного гения; мы, беженцы, как скинию завета, вынесли его в своих скитаниях, на чужбину. Что, как не храм, поддержало нас в изгнании? Где в другом месте мы чувствуем себя на духовной родине, испытываем чувство ребенка, прижимающегося к груди своей матери. Где прекращаются наши раздоры и утихает сердце?

В храме человек находит Царство Божье: оно заключено в его стенах, но должно бы распространиться на весь мир Божий, обнять всю нашу жизнь. Вся она должна бы быть сплошным богослужением, исполнением литургической молитвы: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную».

Но от храма к жизни не совершился еще переход. И переступив обратно его порог, человек куда-то глубоко прячет испытанное переживание. Между христианином, который только что на коленях творил горячую молитву, сердце которого трепетало раскаянием, умилением и любовью, – и грубым язычником в повседневной жизни, каким становится тот же человек, выходя из храма, – казалось бы нет ничего общего. Но не вовсе бесследно проходит совместная молитва и не бездейственно совершаемое в храме Таинство. Живое семя Божие таится, глубоко зарытое, где-то на самом дне души, но не утратившее своей растительной силы. Храмовое благочестие есть, конечно, лишь первая ступень. Настоящая церковная жизнь, объемлющая и сопровождающая человека во всех его отношениях семейных, общественных и государственных, есть пока лишь удел немногих.