Воспоминания русского дипломата - [246]

При первом же свидании с Деникиным я спросил его, почему считают нужным так церемониться со всеми этими проявлениями оппозиции и интригами против Добровольческой армии. «Не трудно, приехав на три дня, критиковать то, что делается, – ответил мне Деникин, – а поживши, Вы увидите, что дело не так просто. Вот Вам пример. Когда мы взяли Ставрополь, я назначил туда военного губернатора. Признаюсь, выбор оказался неудачен. Он с места в карьер объявил, что отменяются все законы, изданные после февральского переворота 1917 года. Тотчас этим воспользовались враги Добровольческой армии, чтобы повести против нее пропаганду, распространяя слух, что она поставила своей задачей полное восстановление старого строя и чуть не крепостного права. Через неделю полтора уезда было охвачено восстанием. Против нас было 40 000 вооруженных людей. Как же при таких обстоятельствах не соблюдать величайшую осторожность? Надо всех огладить и успокоить и не ставить резко никаких вопросов».

Я не мог не согласиться, что в словах Деникина много справедливости, и не раз вспоминал их впоследствии, когда слышал упреки Добровольческой армии в мягкотелости. До известной степени она была неизбежным последствием численной слабости Добровольческой армии и необходимости, при огромных военных задачах и трудностях, поневоле лавировать между внутренними затруднениями и не ставить вопросов ребром.

Когда я уезжал с Дона, для меня было уже ясно, что вопрос о возможном соглашении с немцами в общероссийском масштабе надо считать конченым в отрицательном смысле. Немцы только что подписали соглашение с большевиками, закреплявшее Брестский договор. Кроме того, в это же время Скоропадский поехал на поклон в Берлин{218}. В тостах между ним и императором самостийность Украины получила торжественную санкцию. Пусть германофилы продолжали утверждать, что все это ничего не значит, что это – фасад, а на самом деле немцы, будто бы, хотят совсем другого. Двусмысленная игра Германии и нерешимость с нею покончить делало соглашение с нею невозможным. К тому же в это время стали доходить слухи о том, что на западном фронте далеко не так благополучно для немцев, как это хотели изобразить их официальные представители. Стало известным, что немцы потерпели неудачу в своей третьей по счету попытке идти на Париж. Из немецких же военных кругов стали проникать сведения о колоссальном действии американской техники, о новых приемах наступления, при помощи невероятного количества танков, аэропланов, аппаратов для наведения слепоты на противника при помощи особых зеркал и проч. и проч.

Повторяю, общая обстановка к началу сентября делала ясным вопрос, что о соглашении с Германией не может быть и речи. Но это были соображения утилитарного характера. В Екатеринодаре я встретился и с другой стороной дела.

Генералы, стоявшие во главе Добровольческой армии, мыслили возрождение России и армии в прямой преемственности от той идеологии, которую они перенесли с фронта бывшей русской армии. Немец был враг, и притом нечестный враг, придумавший удушливые газы, а потом и самых большевиков. С этим врагом могла быть только борьба на жизнь и на смерть, и невозможны и недостойны никакие разговоры. Изменить союзникам было бы недостойным малодушием, и на всех, кто были заподозрены в германской ориентации, ложилось пятно.

У меня были старые добрые отношения с генералами, но я почувствовал, что мое поведение требует для них выяснения. Лично меня это мало смущало, и я с первых же слов заявил, что не чувствую никакой потребности в чем-либо оправдываться и не признаю за собой и своими единомышленниками никакой вины в том, что мы иначе мыслили пути к возрождению России, чем они, и надеялись найти более безболезненные для этого средства. Во всяком случае, все это, на мой взгляд, принадлежало уже прошлому, и в настоящее время ничто не мешало объединению усилий. Все эти взгляды нашли выражение в письме, которое было продолжением другого, в коем я говорил о Доне. В своих воспоминаниях я стараюсь по возможности не повторять того, что сказано в письмах, а только дополнить последние.

Глава IX. Крым. Великий князь Николай Николаевич

Я вернулся из Екатеринодара в Персиановку за детьми, Николаем и Михаилом и выехал с ними на пароходе из Ростова в Ялту, куда прибыл 16/29 сентября. Моя жена с младшими сыновьями Сережей и Петрушей выехала туда же двумя неделями раньше. В Крыму жили Бутеневы, старики и молодые, и мы решили поселиться вместе с ними. Местность, где мы жили, считалась в городской черте, но на самом деле отстояла от города на две версты, на Симферопольском шоссе, на горе над Ялтой. Мы поселились целой колонией, в близком соседстве одни от других: молодые Бутеневы – на просторной даче Эрлангера «Бирджевис», в прекрасном саду. Мы жили наискось от них, через дорогу, на даче Эшлимана, еще поодаль – Гагарины и, наконец, ниже, в сторону Ялты, – старики Бутеневы, в имении Уч-Чам у княгини М. В. Барятинской.

Все мы, поселившиеся на этой горе, были очень довольны своим выбором. Гораздо приятнее было жить там, чем в переполненной жидами и спекулянтами Ялте. Мы жили вдали от всякой политики и сенсационных известий, которыми ежедневно питался город, среди чудной природы. Во все стороны были прелестные прогулки. Погода стояла прекрасная всю зиму, плохих дней было немного, и они были не сплошными. Пройдет накануне дождь, все небо заволочет тучами, и кажется, что наступила безнадежная погода. Но на следующее утро выглянет солнышко, рассеет туман и тучи и высушит грязь на дороге. И дети, и взрослые, и старики – все наслаждались этим климатом и прогулками с чудными видами на море.