Воспоминания русского дипломата - [248]
Великий князь остался в своем поезде и выехал на следующий день в Крым, ответив Львову, что его любовь к родине известна и, раз благо родины требует его удаления, он уходит и передает исполнение своих обязанностей начальнику штаба генералу Алексееву. – Раз во имя «воли народа» и ради блага родины от него потребовали в свое время удаления, великий князь считал, что теперь, когда его призовут, приглашение должно быть обставлено возможно более авторитетным указанием на то, что это отвечает благу народа и желаниям широких общественных кругов. Будучи неуверен в том, насколько точно в первый раз был передан его ответ, великий князь просил меня довести обо всем этом, хотя бы в общих выражениях, до сведения Верховного командования, через генерала лукомского, с которым я был ближе знаком, чем с другими.
«я лично для себя ничего не ищу, – сказал мне великий князь, – но ко мне постоянно обращаются с разных сторон. Если я могу оказаться полезен для целей объединения, то моя совесть требует, чтобы я выполнял свой долг. Я не могу связывать этого дела с какой-нибудь партией, классовыми или личными интересами. Поэтому я избегаю кого бы то ни было принимать. Если Богу угодно будет, чтобы меня призвали, то я так смотрю на свою задачу: освободить страну от большевиков и стоять у власти вплоть до той минуты, когда народ может свободно высказаться о том, какую форму правления он предпочитает. Тогда я, как человек военный, – руку к козырьку и налево кругом марш, – кончил свое дело и ушел. Я не хочу провозглашать себя диктатором, мне это претит. Это – нерусское слово и нерусское понятие. И еще одно условие: если меня призовет Добровольческая армия, но против меня будет Сибирская армия, то я не пойду на братоубийственную борьбу из-за своей личности. Я считаю возможным вести борьбу только с большевиками».
Заявления великого князя были, конечно, не случайными импровизациями среди разговора. Они носили характер долго и зрело обдуманных исходных положений. С своей стороны, я мог только порадоваться искреннему благородству и лояльности, которые в них чувствовались. Вообще, вынесенное мною от личности великого князя впечатление было более благоприятное, чем я ожидал. В нем много рыцарства. Его первые суждения о людях, о том, как надо поступать в том или ином случае, были всегда просты и верны. В нем было сильно чувство долга и дисциплины. Конечно, в сложных государственных вопросах ему трудно было разбираться, но он останавливался на том, что подсказывало ему непосредственное чувство. Если б ему суждено было сыграть большую ответственную роль, то многое зависело бы от того, кем он был бы окружен. Когда он кому-нибудь доверял, то это было не наполовину, всецело, и отношения его к людям были отношениями честного солдата. В течение моего пребывания в Крыму, мне часто и много приходилось видаться с ним, и последующие впечатления только подтвердили то, которое я вынес при первом свидании. Это была простая натура, которую нетрудно было разгадать. Как-то раз он сказал мне про себя: «я родился вскоре после смерти императора Николая Павловича, и все мое воспитание прошло в его традициях. Я – солдат, который привык повиноваться и повелевать. Теперь мне некому повиноваться. Я сам должен в известных случаях решить, что должен кому-нибудь повиноваться, например патриарху, если бы он мне сказал, что я что-то должен сделать».
Основная черта великого князя была религиозность. Он ко мне отнесся сразу с полным доверием, потому что узнал от состоявшего при нем моряка, А. А. Свечина, с которым мы вместе были на Московском церковном соборе, что я – член этого Собора и принял некоторое участие в учреждении патриаршества. Религиозность у него порою выражалась во внешних преувеличениях. Он постоянно в разговоре, иногда, как будто, без должного повода, осенял себя крестным знамением, ибо склонен был чуть не в каждом происшествии жизни видеть особое вмешательство Промысла Божия. У него был мистицизм, граничивший с суеверием. Он был способен слепо довериться какому-нибудь, старцу или монахине, не обладая чуткостью и уменьем разобраться в том, заслуживают ли они доверия. Поэтому он мог подпасть влиянию шарлатана. Обе черногорки – великие княгини имели к этому, может быть, еще более преувеличенную склонность. Через них Распутин получил доступ в царскую семью. Впрочем, я думаю, что как ни прислушивался великий князь к словам черногорок и как ни склонен сам внимать прорицаниям и советам старцев и монахов, однако в нем все же была и сила воли и здравый смысл, который не мог быть затемнен до конца. Я думаю, что он был бы неспособен подчиниться всецело режиму Распутина, как это случилось с покойным государем.
Великий князь очень доверял протопресвитеру о. Шавельскому, который был при нем в Ставке. Шавельский был прекрасный священник, но его вера была простая, солдатская. Может быть, поэтому он находил легко доступ к сердцам солдатской массы. Мистицизма в нем не ночевало, и, как человек прямой, он откровенно предостерегал от него великого князя и напоминал ему пример Распутина. Делал он это раньше и так же говорил и теперь; он приехал в Дюльбер из Киева, куда спасся из Совдепии, и прогостил несколько дней в Дюльбере, по дороге в Екатеринодар.
