Воспоминания русского дипломата - [205]

Против всех этих предположений возражал, один Каледин. Обращаясь к Лукомскому, он предостерегал Добровольческую армию от намерения покинуть Дон, с которым она кровно связалась. Он говорил, что такое решение было бы гибельно для обеих сторон. Добровольческая армия превратилась бы в бродячую кучку людей, утратила бы свой престиж и, может быть, не нашла бы нигде пристанища, что касается обороны Дона, то Каледин считал ее неразрывно связанной с обороной Новочеркасска. «Не следует предаваться самообольщению, – говорил он членам своего правительства. – Уход из Новочеркасска, это – смерть Донского правительства. Я говорю “смерть” не в буквальном смысле слова, – спохватился он, – это личное дело каждого. Но правительство, как таковое, перестанет существовать. Оно лишено будет всякой точки опоры и, уйдя из Новочеркасска, не в состоянии будет ничего сорганизовать в другом месте». На меня тогда же произвело впечатление то особое ударение, с которым Каледин произнес слово – «смерть». Нет сомнения, что сам он понимал это уже тогда вовсе не в фигурном, а в прямом смысле, и у него уже определенно сложилось решение покончить с собою, если наступят обстоятельства, которые он раньше предвидел.

Заседание правительства длилось долго. Говорились бесконечные речи разуверившимися во всем усталыми и неврастеничными людьми. Было нудно. Каледин выделялся изо всей кампании. В нем привлекателен был его благородный, честный облик крупного, но несчастного человека, с достоинством несшего свой крест до конца. Остальные были растеряны и не знали, чего хотели. В частных разговорах Агеев то говорил, что если Добровольческая армия может взять энергично палку в руки то пускай это делает, то высказывал сомнение, верны ли рассказы о зверствах и насилии большевиков.

Лукомский уехал после заседания; на следующий же день стали поступать все более тревожные известия с фронта. Некоторые отвечали действительности, другие же, которые гласили о том, что большевики там-то сосредоточивают удар, оказывались порою ни на чем не основанными, но производили свое действие в штабах.

Надо сказать, что организация разведки и штабов была совершенно неудовлетворительна. Наши генералы и офицеры Генерального штаба не привыкли мыслить организацию иначе, как с рамках старой армии, в которой насчитывалось миллионы людей. Вся Добровольческая армия, которая далеко не дошла до размеров полного боевого состава одного пехотного полка{167}, имела штаб в 150 человек! Во главе штаба стоял такой умный человек, как лукомский, но и он не мог отрешиться от привычных ему масштабов. Помню, как однажды генерал Корнилов, под влиянием пресловутой Александры Николаевны, написал резолюцию с требованием сократить штаб на 25 %; Лукомский был в полном отчаянии и доказывал, что этого нельзя сделать, не дезорганизовав всего дела. Уже в то время в Добровольческой армии был сильный ропот на штабных, которые устраивают себе безопасные, выгодные места. Конечно, такие разговоры ведутся всегда и во всех армиях, но нельзя было не признать, что в данном случае они имели больше основания и что самый принцип добровольчества должен был бы побудить высшее командование относиться к таким сетованиям с большим вниманием.

Были и другие недостатки в организации штаба и, быть может, в самом ведении войны. В штабе все велось по старым приемам. Разведка была из рук вон плохая, зачастую питались непроверенными паническими сведениями, которые оказывались вымышленными, но иногда являлись в числе решающих мотивов. Так, в самую критическую минуту в конце января в Новочеркасске и Ростове исходили из известия о новом сильном нажиме большевиков со стороны Александровска Грушевского[243]. Это известие создало панику, а потом оказалось ничем не обоснованным. Наши военные, мне кажется, не отдавали себе отчета в том, что в условиях внутренней междоусобной войны разведка должна гораздо больше приближаться к организации полицейской службы, чем той, которая применялась в войне с немцами. Далее, в штабах не умели отучиться от легкого распоряжения человеческими жизнями, хотя они были настолько драгоценны в данных условиях. Рядом с этим, не умели пользоваться и партизанскими приемами борьбы, смелыми инициативами, которые не входили в рамки кабинетной стратегии. Начальство продолжало быть далеким от жизни и от людей. Все эти недостатки больно чувствовались в то время всеми нами, которые близко стояли к делу и душой болели за Добровольческую армию. Мне неприятно все это писать и не хотелось бы сгущать отрицательных впечатлений. Вся эта оболочка не должна заслонять светлого облика Добровольческой армии, которая жива была своим неугасимым дерзновением, силой духа. Духом были сильны, а организоваться не умели.

Припоминаю такой случай. С нами из Москвы приехал старший сын Струве, Глеб, очень милый юноша 20 лет, который тотчас поступил в Добровольческую армию. Его через три-четыре дня отправили вместе с отрядом, в который он поступил, куда-то по железной дороге на юг, кажется на станцию Кавказская[244]. Им было дано поручение вывести оттуда пулеметы и, кажется, пушки, которые, по сведениям, там имелись. Вместе с тем был дан наказ отнюдь не предпринимать военных действий против казаков, ни при каких условиях. Это был тогда общий лозунг: война ведется против большевиков, а не казаков, хотя между последними было гораздо больше большевиков, чем их противников. Молодого Струве не спросили даже, обучен ли он строю, умеет ли владеть винтовкой. Весь отряд состоял из 50 человек. На одной из станций их окружил казачий полк, арестовал и препроводил к большевикам в Новороссийск. Для Струве-отца началось томительное ожидание. Было полное основание опасаться, что все наши будут утоплены большевиками-матросами. По счастью, этого не случилось, но Струве-отец до конца своего пребывания в Новороссийске ничего не знал о судьбе сына, и только по возвращении в Москву его жене Нине Александровне удалось съездить в Новороссийск и вызволить из тюрьмы своего сына. Это был один из инцидентов, характеризовавших то легкомысленное отношение штаба, которое могло стоить жизни отряду, по тогдашним понятиям, значительному.