Воспоминания русского дипломата - [197]

Живыми передо мною встают лики священномучеников митрополитов Владимира и Вениамина{139} и скольких других иерархов, замученных и убиенных, томящихся в тюрьмах и изгнании. И среди них согбенная старческая не по годам фигура нового святителя Русской церкви, принимавшая патриарший жезл, как исповедник принимает крест мученического подвига.

Кроткая благостность и простота, смиренное отречение от всего личного, отвращение к позе, к какой бы то ни было пышности, русский, народный во всем своем облике, такой, каким мог быть любимый народом святитель пятьсот лет тому назад – вот тот Отец, которого нельзя не любить, который так отвечает желаниям крестьянина на Соборе.

Нас лишили всего. Разрушено самое могучее царство в мире, и в священном Кремле мерзость запустения…

Но у нас есть свой церковно-национальный день. Это день столования патриарха всея Руси. Пусть загонят нас в катакомбы, пусть в темницах и заточении совершают свой крестный путь наши иерархи-исповедники. Когда-нибудь в подвалах чрезвычаек будут воздвигнуты храмы{140}. Мученики побеждают мир. И, чтобы ни ждало нас еще впереди, память последнего торжества в Успенском соборе останется навсегда живым символом и лозунгом духовного единства России. Его носителем является наш Отец – патриарх Тихон.

Глава II. Создание Добровольческой армии

Ноябрь и декабрь месяцы 1917 года прошли в бесплодных попытках московского Правого центра{141} изыскать крупные материальные силы для поддержки дела создания Добровольческой армии, предпринятой в Новочеркасске генералом Алексеевым{142}. Мне пришлось по этому делу дважды ездить из Москвы в Петроград, сначала – одному, потом с Кривошеиным и Д.М.Щепкиным. Мы хотели вступить в связь с союзниками. Иностранные посольства в Петрограде находились в то время в состоянии страха перед Троцким и жалкой растерянности. Дипломаты считали большевиков способными на что угодно и боялись, что с ними, в случае чего, не станут церемониться, но попросту свезут в Петропавловскую крепость. Больше всего эта мысль страшила жену английского посланника Бьюкенена [Джорджиану]; еще весной, после февральской революции, ее пугал этой перспективой приезжавший в Россию французский министр-социалист Альбер Тома{143}.

Бьюкенен отказывался кого бы то ни было принимать или даже видаться в нейтральном месте. Поэтому ни Кривошеину ни мне не удалось с ним видеться. Нас свели в нейтральном месте с английским военным агентом майором Кизом{144}. Последний также развивал крайнюю конспиративность. Кривошеину он обещал принципиально крупную материальную поддержку; больше всего его озабочивал вопрос о том, как переправить деньги в Новочеркасск.

В московских финансовых кругах все попытки наши достать крупные суммы ни к чему не привели. Банки и капиталы были терроризированы. Веры в начинавшееся дело было немного, и большинство, несмотря на удары судьбы, все еще держались взгляда: зачем буду давать я, если, может быть, другой даст за меня? Всего-навсего, в Москве собрали несколько сот тысяч рублей. Часть этих денег была истрачена на содержание военной организации в самой Москве, а другая часть послана была генералу Алексееву.

Раньше всех в Новочеркасск уехал инженер H. Н. Лебеденко, принимавший деятельное участие в вооруженной борьбе, которая предшествовала утверждению большевиков в Москве. Пробыв недели две в Новочеркасске, Лебеденко вернулся на короткое время в Москву с докладом о положении дела на месте.

В Москве существовало розовое представление о Доне и казачестве. Издали казалось, что Дон является твердым консервативным устоем, о который разобьется большевицкая пропаганда, что казаки стоят определенно на почве единой великой России и что у них и от них начнется дело ее возрождения.

По прибытии в Новочеркасск, генералу Алексееву с первых же шагов пришлось убедиться в том, насколько обстановка на Дону сложнее той, которая, может быть, и ему рисовалась до приезда. Донской атаман генерал Каледин принял Алексеева дружественно, но просил его сохранять инкогнито. Алексеев жил в вагоне на вокзале. Для офицеров, юнкеров и кадет, бежавших из Москвы и Киева, было предоставлено помещение в городе, но средств не было никаких. Алексеев вынужден был занять у местного богача Парамонова на короткое время 50 тысяч и был рад получить первые две тысячи из этой суммы, чтобы начать кормить кадры будущей армии.

Каледин считал необходимым проявлять величайшую сдержанность и осторожность, чтобы не всполошить казаков, настроение коих он знал, конечно, гораздо лучше, чем те, кому пришлось пережить впоследствии на их счет горькие иллюзии.

В начале ноября в Новочеркасск приехал председатель Государственной думы М. В. Родзянко. Из Петрограда он бежал, загримировавшись тяжело больным, в сопровождении сестры милосердия. У себя на Фурштатской{145} он обнаруживал немного храбрости, но прибыв в Новочеркасск, тотчас стал проявлять свой шумный председательский{146} патриотизм. По этому поводу уравновешенный и спокойный Каледин дал выражение резкой досаде и раздражению; Родзянко скоро переругался и с ним, и с Алексеевым и уехал на Кубань.