Воспоминания русского дипломата - [186]

Исходя из взгляда на французский фронт, как на первостепенный, помощники Жилинского, в том числе упомянутый мной полковник, полагали, что в наших интересах прийти на помощь недостатку Франции в людях и посылать туда наших солдат, как о том просили французы. Я даже слышал от них цифру: по 30 тысяч человек в месяц. Осуществимость такой меры представлялась, однако, сомнительной; главная наша трудность заключалась в недостатке офицеров. Посылать же людей без офицеров, как chair à canon[232], которые вливались бы во французские кадры, представлялось едва ли возможным.

Французы просили также о присылке хотя бы рабочих на заводы, ссылаясь на то, что ведь они на нас же работают. Они удивлялись, что это их желание встречает с нашей стороны затруднение, и с недоверием относились к заявлениям, что в России тоже кризис рабочих рук. Нам трудно было это объяснять им без ущерба нашему самолюбию, ибо все дело было в том, что тогда как во Франции каждый человек и каждая рабочая сила находили себе разумное применение, так в России, наоборот, царила бестолковая бесхозяйственность, и масса сил растрачивалась непроизводительно как на фронте, так и в тылу. Выражаясь мягко, можно было сказать, что наше хозяйство было экстенсивно, а у них – интенсивно.

Я довольно часто бывал в посольстве у Извольского, которого нашел постаревшим с того времени, что знал его в качестве министра иностранных дел. Он и его жена очень радушно принимали меня. Извольский охотно и подолгу разговаривал и развивал мне то, что он называл своей «философией политики». Сам Извольский был, несомненно, дипломат с незаурядными способностями, опытный и ловкий в своем ремесле. Он оказал серьезные услуги России в качестве министра иностранных дел. При нем установились хорошие отношения наши с Японией, что сыграло такую важную роль при возникновении европейской войны. Он же заключил соглашение с Англией, словом, ему принадлежала заслуга наметить вехи русской политики после японской войны по новому верному пути. Он же обновил состав Министерства иностранных дел, призвал свежих даровитых сотрудников, реорганизовал само министерство на новых, более целесообразных началах. Все это мог сделать только даровитый человек. При этом, к сожалению, характер у него был не крупный. Он был, по существу, хороший человек, но очень тщеславный. Поэтому всюду, куда он попадал, его менее ценили и любили, чем того заслуживали его положительные достоинства. Со всем тем это был один из наших лучших дипломатов, и мне было поучительно выслушивать различные его оценки и мнения из области не «философии», а практики, в которой он был силен.

Слабость Извольского к аристократизму заставляла его выбирать общество из устарелого и мало интересного Faubourg St. Germain[233], что мало содействовало его сближению с правящими кругами республиканской демократической Франции. Недостаток общения посла с этими кругами восполнял советник посольства Севастопуло.

Грек по происхождению, состоятельный, неглупый и ловкий человек, Севастопуло в свое время не без труда добился того, чтобы его приняли не службу в дипломатическую карьеру. Его назначили атташе посольства под условием, что он не будет рассчитывать ни на какое дальнейшее повышение. Между тем он попал, и довольно скоро, в советники посольства в Париже, т[о] е[сть] на одно из мест, которого многие добиваются. Такт Севастопуло сказался в том, что в Париже он не стал добиваться знакомства и близости с аристократией, а, наоборот, завязал самые лучшие и даже тесные сношения в кругах республиканских и интеллигентских. Меня лично в Париже гораздо больше интересовали последние, чем какие-нибудь дюки и дюшесы. Севастопуло несколько раз устраивал маленькие обеды, на которых мне удалось повидаться с живыми, интересными людьми, в том числе с неким Jacks Berard, про которого говорили, что он восходящая величина в Парламенте, с драматургом Robert de Flers, журналистом «Herbette»; у него же встретился я со стариком Крюппи и его женой. Летом 1915 года они проезжали через Ниш, где я с ними познакомился. Он был когда-то короткое время министром иностранных дел, а теперь – членом Парламента, с которым до известной степени считались. В Сербию он попал, совершая путешествие по Балканам и в Россию в качестве представителя газеты «Matin». Жена его была очень умная и культурная женщина, интересовавшаяся музыкой и искусством. Они выехали в Россию из Ниша одновременно с моей женой, которая оказала им в пути всевозможное содействие, так что Крюппи со своей стороны были очень любезны со мной в Париже.

Между другими лицами, с которыми я познакомился у Севастопуло, была некая г-жа Шимкевич, русская еврейка, в детстве выехавшая из Москвы в Париж, где она вышла замуж за сына известного художника Carolus Duran [Каролюс-Дюрана]. Муж ее бросил, увлекшись какой-то негритянкой. Молодая женщина покушалась на самоубийство, но потом в ней приняли участие те же Крюппи. Она отошла, устроила свою жизнь, завязав сношения в кругах политических и журнальных. Так как она была недурна собой и остроумна, то ей удалось иметь у себя нечто вроде салона, куда запросто приходил Бриан и другие деятели. Знала она, кажется, положительно всех.