Воспоминания русского дипломата - [184]

Весьма интересно охарактеризовал Дмовский планомерную политику Германии в польском вопросе. Он говорил, что у немцев не одна, а три политики. Одна, в Познани, – абсолютное нежелание признавать этот край польским. Другая политика – в русской этнографической Польше – либеральная, желающая доказать свое превосходство над русским управлением, но все же осторожная и половинчатая. Наконец, третья политика применялась в Литве. Там германцы были наиболее полонофилами, всячески поощряя поляков считать этот край своей отчизной. И однако, говорил Дмовский, хотя немцы предложили в Вильне городскому управлению вести прения и делопроизводство на польском языке, им не удалось ввести в соблазн местных поляков. Верные прежнему соглашению с Россией о пределах этнографической Польши, виленские поляки пользовались для официальных сношений русским языком.

Тем не менее опасность германского соблазна была, по словам Дмовского, весьма значительна. С одной стороны – ужасное воспоминание о русских порядках; с другой – перспектива независимости, хотя бы это был ловкий обман. Одна мысль о возможности увидать польское знамя, польского короля могла заставить биться сердца впечатлительных поляков. Дмовский говорил мне, что он боится за свой народ, что сам он понимает, что для Польши – гибель, если она поддастся соблазнам Германии, но что измучившиеся люди, оставшиеся там, в Польше, могут этого и не сознавать. Свое изложение он заключил выводом, что спасти положение можно только изданием акта, обеспечивающего будущность Польши, от имени всех держав Согласия. Только таким способом Россия, после своих неудач, умаленная новым ударом, который нанесен ей на Балканах, сможет предотвратить тот ужас, который случился бы, если бы против нее пошли поляки, усиливая Германию на целый миллион солдат.

Последние слова Дмовского вызвали с моей стороны решительный отпор. Я сказал ему, что, только что покинув Албанию, я решительно ничего не знаю из того, что происходило на белом свете за последнее время, не знаю намерений нашего правительства и говорю за себя одного, как частный человек; но в качестве русского я решительно отвергаю возможность допустить, чтобы решение польского вопроса было не самостоятельным актом России, а навязано ей союзниками. Я не вижу, что выиграли бы сами поляки от иной постановки вопроса. Большая наивность с их стороны – верить в крепость международных гарантий. Никто и пальцем не шевельнет ради вольностей Польши; между тем Россию гораздо больше связало бы данное ей самой слово, чем исторгнутое международным концертом держав. Такого решения не допускает достоинство России.

– Достоинство России! – воскликнул Дмовский, – а Вы ни во что не ставите достоинство Польши, все, что она претерпела унижений от вашего правительства?

Ясно было, что нам с ним не столковаться. Он опять было намекнул об опасности рекрутского набора в Польше. Мне показалось, по совести говоря, что тут уж есть некоторый элемент шантажа, хотя я не хотел бы пользоваться таким грубым словом.

После разговора с Дмовским, который я передал тогда же М. Н. Гирсу, я узнал от последнего, что поляки ведут усиленную пропаганду в Риме, завербовывая сочувствие к себе в демократических кругах. В книжных магазинах, на прилавках, я увидел целый ряд брошюр и книг, посвященных польскому вопросу. То же, если не в еще более сильной степени, происходило в Париже. Французское правительство постоянно сдерживало печать, считаясь с необходимостью избегать неприятных выпадов по адресу нашего правительства. Извольскому не раз приходилось намекать французским министрам, что возбуждение польского вопроса может оказать самое вредное влияние на наши союзные отношения. Как мне потом рассказывал Сазонов, ему пришлось напомнить французскому послу в Петрограде, Палеологу, какое влияние на наши отношения к Франции оказало заступничество ее за Польшу в 1863 году и как это было ловко использовано Бисмарком впоследствии.

Иначе не могли говорить и действовать официальные и ответственные представители России. Это не мешало им понимать, что необходимо, не теряя времени, определенно и точно объявить во всеуслышание, на что может рассчитывать Польша. Это был единственный достойный выход из положения, действительно серьезного и опасного. Извольский много говорил со мной по этому поводу и не скрывал, что сильно озабочен настроением, которое все труднее и труднее сдерживать, что так наглядно выразилось в инциденте на конференции. Наш посол в Лондоне граф Бенкендорф говорил мне в том же смысле, хотя англичане по природе были гораздо сдержаннее французов и их легче было убедить в том, что не следует подымать щекотливых вопросов, вмешиваясь в чужие дела. Этот аргумент всегда представлялся убедительным для англичан. Оба посла просили меня передать обо всем этом по приезде в Петроград Сазонову. Я, конечно, так и сделал, но мне, понятно, не пришлось ни в чем убеждать последнего, потому что он прекрасно сознавал необходимость принять решение и без замедления огласить его. Но я забегаю вперед в моем рассказе.

Десятидневное пребывание мое в Париже было для меня крайне поучительно и оставило неизгладимое впечатление. Веселый легкомысленный Париж был совершенно неузнаваем. Какая-то глубокая складка серьезности и значительности переживаемых событий отметила собой всю жизнь и весь характер города. Движение, даже на главных улицах города заметно сильно сократилось. Как я уже говорил, на улице трудно было увидеть мужчин призывного возраста, а если такие попадались среди прислуги в ресторанах, то это оказывались швейцарцы. Вечером город еще освещался тусклыми фонарями с темными абажурами сверху для предохранения от аэропланов. Прежние элегантность и франтовство совершенно исчезли. В ресторанах и театрах не видно было ни бриллиантов, ни роскошных туалетов. Фраки как будто исчезли из употребления. Выходя вечером из театра, трудно было найти извозчика и почти всегда приходилось возвращаться в гостиницу пешком.