Воспоминания русского дипломата - [121]

Во внешней политике он был оппортунистом. После Берлинского конгресса он вместе со своей партией держался австрийской ориентации; потом, когда увидел, что близость с Австрией не отвечает интересам Сербии, он перешел на сторону России; как я уже упоминал, он пришел к русскому посланнику барону Розену, сообщил ему текст конвенции с Австрией. Во всех этих переменах Новакович не был ни австрофилом, ни русофилом, но оставался сербским патриотом. На берегу Дуная, над Белградом, он под конец жизни купил себе маленький виноградник. Там, на холме, он построил себе вышку и любил смотреть оттуда по ту сторону реки, на Бачку, Банат и мечтать о том времени, когда все сербы объединятся. Ему так и не суждено было увидеть осуществления своей мечты. На его похороны сошелся весь Ниш; было решено, что как только война кончится, его тело перевезут в родной Белград.

Новакович был представителем умственной культуры своей страны. Сербы справедливо дорожили им как доказательством того, что они могут возвыситься в лице лучших своих представителей до уровня европейского Просвещения.

Представителем другой высшей стороны культуры, в лучшем духовном ее смысле, был епископ Нишский Досифей.

Я не могу иначе, как с чувством сердечного умиления, говорить о нем. Его образ встает передо мною: маленького роста, тщедушный, он казался бы совсем невзрачным, если бы не глубокий, лучистый взгляд его больших черных глаз, в которых всегда светилось выражение духовной силы и необыкновенной доброты. Он жил в маленьком каменном домике, крытом черепицей. Перед домиком был небольшой сад, в котором почти всегда трудился его еще не очень старый отец. Епископу Досифею было лет 35. Его родители были совсем простые люди, может быть, из селяков. Они жили со своим сыном.

Епископ Досифей получил первоначальное воспитание в Белградской гимназии, юношей лет 18 сделался монахом. Дальнейшее образование он получил в Киевской духовной академии, потом поехал в Германию, слушал лекции, кажется, в лейпцигском университете. Он готовил себя к созерцательной жизни, занимаясь философией и церковными науками. Последние годы своего пребывания за границей он жил в Женеве. Там он сошелся с настоятелем нашей церкви о. Сергием Орловым. С ним и с настоятелем нашей церкви в Берлине протоиереем А. П. Мальцевым, тоже замечательным человеком, который скончался в начале европейской войны, епископ Досифей сохранял самые тесные отношения. Промысел Божий захотел, чтобы он ближе сошелся с этими двумя замечательными представителями нашей Церкви.

Епископ Досифей горячо любил Россию. Она была для него второй духовной родиной. Обратно большинству своих соотечественников, которые, получая образование в России, нередко выносят скорее отрицательные понятия об укладе нашей жизни, епископ Досифей усвоил себе все то, что представляется самым ценным и дорогим в глубине нашей религиозной мысли и веры. Можно сказать, что он действительно чувствовал себя столько же русским, сколько и сербом. Он ценил в России не только ее внешнюю мощь, не только возможность при нашей помощи осуществить свои узкие национальные цели. Он преклонялся перед красотой нашего народного духа, его глубокой приверженностью к Церкви, и он мечтал об объединении своей страны с Россией на почве приобщения ее к сокровищам русской культуры. В моих глазах епископ Досифей представлялся прекрасным выразителем того отношения балканских народов к России, которое должно было бы быть идеалом для них и для нас.

Я скоро с ним сблизился и почти ежедневно приезжал к нему, иногда увлекая его с собой дальше на прогулку за город. Мы почти никогда не говорили с ним о политике, но я поверял ему свои мысли и чувства и в нем находил всегда живой, всегда согретый любовью отклик. Порой им овладевала детская веселость и он звонко смеялся, смех его был в полном смысле слова от чистого сердца. Епископ Досифей был незаменимым для меня и для моей жены, когда она приехала в Ниш, и мы открыли там целый ряд учреждений, о которых речь еще впереди. Он же охотно согласился вести беседы о церковном богослужении с моим старшим сыном Константином. Весь день с раннего утра был занят у епископа Досифея различными делами. Бывало, приедешь к нему, все равно в котором часу, а у него на подъезде уже стоит какой-нибудь бедняк, дожидаясь своей очереди, а сам он толкует еще с кем-нибудь у себя в кабинете. Людей с каким-нибудь достатком или свободным временем он старался приобщить к делам общественного благотворения.

В Сербии удивительно мало развиты были общественные организации. Там не было ничего подобного нашему земству с его духом самоотверженного общественного служения, почти совсем не было сербских сестер милосердия, а те, которые были, редко соглашались ходить за заразными больными или дежурить по ночам в больницах. Еще до того, что мы открыли наши учреждения, немало русских врачей и сестер приехали в Сербию, побужденные не заработком, который был невелик, а бескорыстным участием к Сербии и желанием ей помочь. Эти благородные труженики рисковали своей жизнью, а многие из них и умерли. В то же время со стороны сербов не всегда можно было видеть должное признание их подвигов. В числе немногих благородных сердец был, конечно, епископ Досифей. По свойству своего характера он всегда останавливался только на добрых побуждениях, радовался, когда их можно было подчеркнуть. От мелочей жизни, от дрязг он отворачивался, но всякое зло и некрасивые побуждения действовали на него, как пятна на чистоплотного человека; как он любил указывать сербам на все, что русские несут им, каким теплым чувством было согрето каждое приветствие вновь приехавшему. Все русские шли к нему как к своему, шли к нему и те, кто у себя на родине редко заглядывал в церковь. Всем хотелось согреться и найти у него поддержку.