Воспоминания - [119]

Миновал кризис, и я быстро пошла на поправку. Мне говорили, я чудом выкарабкалась. С ясным сознанием вернулись заботы и тревоги, отложенные болезнью. Положение в самом деле было серьезным. Моего отца арестовали большевики, с начала августа он был в тюрьме, а сейчас уже был ноябрь; родители мужа, на которых мы вынуждены были оставить нашего маленького сына, не решившись подвергнуть его опасностям нашего побега, смогли двумя месяцами позже уйти в городке Орша от большевиков к немцам — в том самом месте, где переходили границу и мы. Тогда мы еще были в Одессе. Мои расчеты подтвердились. За них ручались правильные документы, и их скитания были менее опасны, чем наши; люди они пожилые и особого внимания к себе не привлекали, могли передвигаться без спешки, малышу это только на пользу. Они благополучно добрались до Киева, и было решено, что там они задержатся, пока мы не подыщем в Одессе поместительное для всех нас жилье на осень. Но пришлось отказаться от этого плана. У нас не было денег, чтобы зажить своим домом, да к тому же выяснилось, что для постоянного местопребывания Одесса не подходит — слишком зыбкой была политическая обстановка. Мужчинам невозможно было подыскать себе занятие, и не могло быть и речи, чтобы обосноваться там.

И тут, опередив наши худшие ожидания, случилась последняя напасть. Когда мы и без того были рассеяны и разлучены с семьей, родителей мужа и нашего мальчика отрезали от Одессы украинские националисты, действовавшие на линии Одесса—Киев. Алек, брат мужа, бежавший с нами из Петрограда, раньше нас оказался в Румынии, но где он точно находился — мы не знали.

После болезни первым из внешнего мира ко мне донеслось сообщение о перемирии. Это была важная новость — и по множеству причин. Прежде всего, длившаяся долгое время и уже ставшая привычной тупая бойня наконец прекратилась. Но и для каждого из нас лично окончание войны могло значить чрезвычайно много. Происходившее в России должно было найти отклик у цивилизованных государств; положение было слишком опасным, чтобы просто отмахнуться. С другой стороны, где то наступят большие перемены, возврат к мирной жизни. Но каким образом эти перемены затронут нас, войдут в нашу жизнь? Как нам вернуться к мирной жизни? Мы плохо сознавали тогда, что мирная жизнь не про нас и что наша борьба за существование только начинается.

Было самое время привлечь внимание союзников к страданиям оставшихся в России, оставшихся верными ей. Моей первой мыслью всегда была мысль об отце, о котором я ни на минуту не переставала тревожиться.

В глубине души я понимала, что раз он в большевистской тюрьме, у него мало шансов вырваться, и все же я надеялась. Я верила, что, выслушав меня, союзники не откажутся помочь. Разумеется, я знала, что признанное союзниками правительство Керенского сделало все, чтобы опорочить Романовых перед всем миром. Тем не менее я не теряла надежды, надеялась на чудо.

Я еще поправлялась после инфлюэнцы и не выходила из спальни, когда в Кишинев вернулся военный губернатор с женой. Они сразу же нанесли мне визит. Побывавший в Яссах генерал Войтаяно доставил послания от короля и королевы. Как только немцы оставят Бухарест, их величества предполагали вернуться в столицу и пригласить нас в качестве гостей, сначала разместив в отеле, а позже, наладив жизнь, у себя во дворце. Генералу было также поручено передать нам некоторые деньги, но это предложение мы были в состоянии отклонить, поскольку перед отъездом из Одессы заняли у друга небольшую сумму. Не говоря о том, что только благодаря им мы смогли выбраться из России, приглашение в Румынию и это новое предложение румынских коронованных особ было лишь началом доброжелательного к нам отношения. Из всех венценосных семей, сохранивших свои троны и в той или иной степени породненных с нами, только здесь мы встретили искреннее сочувствие и понимание. Не оставляли нас вниманием и генерал Войтаяно с семьей.

Как только я достаточно окрепла, нас отправили в Бухарест. Когда это произошло, от слабости я еще едва держалась на ногах. Расстояние было невелико, но мне переезд показался бесконечно долгим. Мы проезжали край, только что покинутый немцами; сообщение было разлажено; вагоны не топились, шли без света. Грела только железная печурка в конце вагона, и когда в купе становилось невыносимо холодно, к ней тянулась разношерстная публика — кондукторы, сопровождавшие нас адъютанты губернатора, проводники, крестьяне–попутчики в овчинных тулупах, набегавшие из соседних вагонов, и мы наконец.

В Бухаресте мы направились в отель; такой я увидела впервые за много лет: высокие, до потолка зеркала, по бокам вазы с пожухлыми пальмами, красные ковры, всяческая снедь, ресторан с оркестром, множество офицеров и дам в вечерних туалетах — невиданная роскошь, отголосок ушедшей жизни. Странно было видеть без опаски разгуливающих по улицам русских офицеров в форме, при погонах и с оружием, тогда как дома страшно было просто держать в чулане что либо военное. Удивительное это чувство — свободно ходить. В России, шагнув за порог, вы ступали на неприятельскую территорию, всякий смотрел на вас подозрительно либо враждебно. На улицах почти не было движения, их не мели, некому было следить за порядком. А Бухарест поражал опрятностью, витрины магазинов ломились от товаров, улицы кишели веселыми людьми, автомобилями и пролетками. На каждом углу стоял вежливый умиротворяющий жандарм. Оживление и беззаботная веселость царили в Бухаресте, наводненном иностранными представительствами всех толков. Война кончилась, но мир еще не наступил. Несмотря на отдаленность, в Бухаресте чувствовалась связь с Европой, почти утраченная в России с началом войны и окончательно пресеченная в годы революции.