Воспоминания пропащего человека - [18]

Уезжая из Петербурга, я хотя и взял билет до Твери, то есть до ближайшей станции к нашему городу, но вовсе и не думал ехать домой. Я боялся отца. Я не сомневался, что если вернусь домой, не дожив своего срока, отказанный хозяином и без денег, то отец непременно высечет меня и изобьет, и потому мне хотелось разжиться деньгами. Но для того, чтобы разжиться ими, я ничего не мог придумать, а только мечтал. То мне воображалось, что я вот сейчас найду капиталец в количестве сот трех, пяти или тысячи рублей, и для этого ходил все больше в тех местах, где было меньше народа, чтобы в случае находки никто не узнал о ней и мне не пришлось бы делиться или совсем с ней расстаться; то я мечтал, что мне представится случай отличиться каким-нибудь геройским подвигом, например: спасти жизнь какой-либо знаменитой особы, и тогда вместе с деньгами посыплются на меня и другие награды и почести: или, наконец, мне представлялось, что дорогой в меня влюбится какая-нибудь богатая барыня — молодая или старая, все равно, — и за мой ответ на ее любовь осыплет меня деньгами с головы до ног. Промечтав таким образом всю дорогу до Твери и двое суток в Твери, я решился ехать в Москву и там поискать счастия.

Приехав в Москву часу в первом дня, я пошел бродить по ней наугад, также строя в своей фантазии разные воздушные замки, и часа через полтора очутился в самом ее центре, у Никольских ворот — на толкучке. Здесь я остановился у расположившегося около какой-то ограды букиниста и купил у него две довольно толстые старые книги за гривенник. Наконец я стал подумывать о ночлеге и решился отправиться на постоялый двор.

Я слыхал о существовании в Москве Тверской-Ямской и надеялся найти себе там на постоялых дворах ночлег. С этой целию я стал расспрашивать туда дорогу и к сумеркам добрался до места. Подойдя к первому двору, я попросился ночевать. Стоявший у ворот мужчина в засаленном полушубке сухо ответил мне, что здесь ночлежников не пускают. Я подошел к другому двору, попросился, но и там не пустили; я зашел к третьему, но и тут дворник только обругал меня, а стоявшие с ним, по-видимому, ямщики громко засмеялись и провожали меня словами: «Вишь какой нашелся ночлежник. Какой прыткий… Пусти его ночевать». Я отошел на средину улицы, посмотрел на них и недоумевал, за что это меня везде гоняют, да еще насмехаются. Уже начинало вечереть, а я оставался без пристанища и не знал, где приютиться. Я решился в последний раз испытать счастия и подошел к одной кучке, где стояло человек пять или шесть мужиков, и спросил.

— Дяденька, скажите, пожалуйста, где бы мне ночевать? Я сегодня приехал из Питера и вот пришел сюда в Ямскую ночевать, а меня нигде не пускают.

Некоторые из них засмеялись, один послал к черту, а один, как видно подобрее спросил меня:

— Ты приехал из Питера, зачем же ты там у машины[47] не спросил, где ночевать? Там есть такие дома, тебя и пустили бы, а здесь, брат, тебя никто не пустит.

— Отчего же, — говорю я. — ведь у меня есть паспорт?

— Отчего? Отчего? Чудак человек. А что нам твой паспорт? Кто тя знает, какой у тя паспорт? Свой, а може и чужой. Мы здесь люди больше все неграмотные… паспорта чужие разбирать не умеем. Ты паспорт-то дашь, а сам ночью что-нибудь стибришь, тогда и ищи тебя по паспорту. Вот кабы ты с лошадью был, так тебя бы пустили, а так нельзя.

— Так скажите, пожалуйста, где бы мне найти ночлег?

— А кто ее знает, где тебе найти ночлег? Иди в будку, спроси будочника, може, он тебя и пустит.

Делать было нечего, я пошел в будку. Когда я пришел к будочнику и объявил ему свое положение, тот сначала пытливо посмотрел на меня, как будто мерял пазами, а потом сказал:

— В будке у нас, брат, ночевать никому не полагается, да и места у нас нет; а ты, если тебя нигде не пускают, так иди в часть, попросись у дежурного, тот пустит.

Наконец я пришел в часть и стал там просить ночлега. Дежурный офицер сначала мне было отказал; когда же я объясню ему свое положение и то, что я во многих местах просился, но меня не пускают, и добавил, что на улице я не могу же ночевать, во-первых, потому, что теперь зима, и можно замерзнуть: а во-вторых, что меня могут счесть за вора. — то офицер сжалился надо мной и сказал:

— Куда же, любезный, я тебя здесь помещу? Особенного места для ночлежников здесь нет, а с арестантами я тебя не могу оставить, потому что там может что-нибудь случиться с тобой, а я за это должен буду отвечать. Но вот погоди, я спрошу у вестовых, не знают ли они, куда можно пристроить тебя на ночлег.

Один из вестовых вызвался доставить мне ночлег, и мы с ним отправились.

В квартире, в которую меня привели, жильцов было много во всех комнатах и во всех углах. Тут были и постоянные комнатные, и угловые жильцы, и приезжие. На вопросы, заданные мне моими соквартирантами — откуда я? и зачем приехал в Москву? — я врал, и врал как-то бессмысленно, бестолково: уверял, что я петербургский лабазник, хотя моя одежда вовсе не похожа на лабазника (на ней не было ни пылинки муки, а вся она была засалена и залита маслом): что хозяин посылал меня в Калугу купить двести мешков крупчатки (я и того не знал, что в Калуге петербургскими лабазниками крупчатка никогда не покупается), и что я, справившись с хозяйским делом, желаю теперь в Москве разыскать своих угличских товарищей, а потом отправлюсь на родину погостить. Не знаю, верили ли моему вранью или нет, но только мне не перечили. Кто были квартирные хозяева и жильцы этой квартиры, я теперь не помню; помню только, что один приезжий из Ржева поил меня чаем и по секрету сказал мне, что это чай капорский