Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [43]

– Вы его уж видели, с ним-то вы и разговаривали сейчас по-арабски и по-кумыкски, – объяснил я.

Гирей очень удивился и потом долго пристально всматривался в физиономию Сенковского, в которой под рябою маскою находил много ума, проницательности и остроумия.

Однако, чтобы не оставить читателя в неведении о том, что сталось с дальнейшими моими сношениями с Хан-Гиреем и что из этого вышло, скажу, что менее чем через шесть недель готова была рукопись Гирея «Адыги (черкесы) и все близкие с ними племена», которую, в отлично каллиграфированном виде и украсив богатым атласным с золотыми тиснениями переплетом, автор поднес, чрез графа Бенкендорфа, как своего главного и единственного начальника, императору Николаю. Государь остался очень доволен трудом своего флигель-адъютанта горца, несколько раз поставлял его в пример многим другим из своих приближенных офицеров и полушутя, полусерьезно отзывался о нем, называя его: le Karamzine de la Circassie[354]. За этот труд Николай Павлович пожаловал Хан-Гирею огромный перстень со своим вензеловым изображением, осыпанный драгоценными камнями вперемешку с брильянтиками, перстень тысячи в три ассигнациями. Впоследствии, несколько лет спустя, в сороковых годах, когда «Библиотека для чтения» близилась к своему падению, я, помнится, встретил на страницах этого журнала записку «об адыгах и пр.» под каким-то другим, более вычурным названием[355].

Работая над известною запискою, я не менее двадцати раз посетил Гирея, а потому хорошо мог узнать его житье-бытье: в нем была смесь татарщины и кочевого оттенка с кое-какою цивилизованною обстановкою, преимущественно проявлявшеюся образом жизни армейского офицера, у которого сбруя, седла, кучерское платье в прихожей, а в других комнатах мало столов, стульев и диванов, да и что есть, то поломано и в грязи, и зато много винтовок, шашек, кинжалов, ятаганов, пистолетов (тогда еще револьверов и в заводе не было[356]) на стенах между литографированными портретами различных персонажей, каковы: Ермолов в бурке, Россини, султан Махмуд, граф Бенкендорф, граф Чернышев, Н. И. Греч, актер Василий Андреевич Каратыгин и пр. Всякий раз, что я бывал у Гирея, он угощал меня чаем. В ту пору я начинал курить пахитосы[357], но Гирей ничего не курил и имел некоторое отвращение ко всякому табакокурению, почему дозволение мне, им данное, курить у него мои соломинки можно было счесть знаком особенного ко мне внимания и расположения сиятельного хана. Однажды хан пригласил меня к себе утром на завтрак и угостил, между прочим, жеребячьими котлетами, жаренными на вертеле и показавшимися мне весьма вкусными.

Вскоре по производстве в генерал-майоры[358] (уже в сороковых годах) Гирей сдал командование эскадроном и уехал на Кавказ, где он, по комбинациям местной администрации (в то время главнокомандующим, перед Воронцовым, был барон Розен, имевший начальником штаба, кажется, генерала Коцебу, нынешнего новороссийского и одесского генерал-губернатора), должен был играть какую-то знаменательную роль. Бесстрашный хан, исполняя планы высшей администрации, посещал в горах все племена, и повсюду, где только бывал, как мне впоследствии привелось слышать от одного дагестанца, именно князя Умциева, Хан-Гирей оставлял за собою следы любви, приязни, человечности и стремления к правильно-гражданскому усовершенствованному устройству диких племен, которые из врагов должны были делаться друзьями России. Среди этих стараний Гирей был взыскан царскою милостью: он получил звезду и ленту Станиславского ордена[359]. Но недолго он мог попользоваться счастием, доставляемым успешным исполнением своего долга и своих обязанностей в отношении к правительству нового своего отечества – России, столь им любимой и тщательно изучаемой. Фанатичный мюридизм[360] давно отметил Гирея как жертву свою. Однажды, утолив жажду прохладительным и здоровым кумысом, Гирей почувствовал потребность предаться сну; он действительно сладко заснул с улыбкой на устах, но с тем, чтобы уже не просыпаться: мюридисты умертвили его отравленным кумысом[361].

Памятен мне еще тот Гречев четверг, когда среди многочисленного и, как всегда, разнокалиберного общества Адольф Александрович Плюшар, более обыкновенного напыщенный и имевший важный и внушительный вид, как говаривал о нем соотечественник его Моннерон – plus paon que jamais[362], всегда молчаливый, но на этот раз разговорившийся не на шутку, объяснял всем, кому ведать то подобало, что один новый гость Греча, длинный и сухой, как сухарь, белокурый господин, как-то странно говоривший по-русски, ища слов и выражений, делая неправильные ударения и прибегая часто к французскому языку, изъявил готовность принимать участие в издании Энциклопедического лексикона своими статьями о Восточной Сибири и что это некто Юлий Иванович Джульяни, проживший много лет в Иркутске и ездивший в Кяхту и Маймачин[363]. Господин этот прославлялся как великолепное приобретение для энциклопедического издания, в котором дебютирует статьями разного рода на буквы А и Б, и в том числе особенно замечательною статьею «Буряты», которую, с некоторыми развитиями и пополнениями, Сенковский хочет напечатать в «Библиотеке для чтения». Когда я потом увидел Джульяни разговаривающим с Сенковским, то не мог не убедиться, как этот новоприобретенный сотрудник-путешественник раскланивался и извивался мелким бесом перед бароном Брамбеусом, имевшим и на этот раз постоянный свой надутый, мрачный и как бы чем-то недовольный вид, вовсе не соответствовавший бойкости его юмора и постоянной его веселости в печати, веселости, доходившей, как известно, до последней степени гаерства и цинизма. Разговор их происходил на французском диалекте, которым как Сенковский, так и Джульяни обладали в совершенстве.