Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [29]

, судьбе угодно было, чтобы пишущий эти строки представлял этому самому А. П. Безаку, ревизовавшему вверенный его управлению край, состав одного уездного мирового съезда, в котором тогда служил[228]. Возвращаясь к первому гречевскому четвергу, скажу, что я в то время был розовый и белокурый мальчик, в светло-синем фраке с золотыми пуговицами, работы Буту, тогдашнего Сара, и в белом батистовом галстухе с кружевными манжетами на груди, застегнутыми блестящими запонками. Я в юности любил танцы; но не одаренный нисколько музыкальною способностью, никогда не умел ловить такта и, вальсируя, заменял плавность и каданс бешеною быстротою, почему в знакомых домах дамы и девицы иначе меня не называли, как monsieur qui valse si vite[229], а для сокращения просто Valse-vite, так что не знавшие меня поближе полагали, что я не совсем русский и что моя фамилия Вальсвит. Достойно внимания, что 35 лет после этого гречевского балика Меццофантиевская память покойного Александра Павловича Безака проявила пример своей необыкновенной силы. По обстоятельствам занятий, оконченных с составом съезда, начальник края остался наедине со мною, чтоб передать мне некоторые свои поручения, и тогда, внимательно в меня всматриваясь, сказал: «Странное сходство! Более тридцати пяти лет прошло с тех пор, как я однажды на новоселье у родственника моего Н. И. Греча заметил розового и белокурого мальчика, который вальсировал без всякого такта, с необыкновенною быстротой и носил к тому же фамилию Вальсвита. Воля ваша, но вы с этим Вальсвитом должны иметь непременно родственные отношения, потому что вы точь-в-точь Вальсвит, только значительно постаревший». Я объяснил генералу, что этот Вальсвит с рождения своего не переставал носить ту фамилию, какую я ношу теперь. Александр Павлович остался, казалось, очень доволен подвигом своей колоссальной памяти и вошел тогда со мною в некоторые подробности о домах Греча и Крыжановских, своих родственников.

Младшие дочери Греча, Сусанна и Александра Николаевны, были в описываемое время еще совершенными детьми, но постоянно участвовали в живых картинах по четвергам. О меньшом сыне, Николае, я уже говорил; а старший Алексей в то время, кончив курс в университете, служил в Министерстве иностранных дел под ведением тогдашнего редактора «Journal de St.-Pétersbourg», графа де Сансе. Впоследствии Алексей Николаевич Греч женился на сестре известного художника, рисовальщика и политипажиста Тимма, бывшей до того замужем за знаменитым Карлом Брюлловым[230]. Это случилось, разумеется, в позднейшее время. Алексей Николаевич Греч занимался также литературой и журналистикой, помогая в издании «Северной пчелы» отцу своему и Фаддею Булгарину. Были даже какие-то книжечки, им состряпанные и изданные, как, например, «Петербург в кармане» и пр.[231] Потом Алексей Греч, по настоянию врачей, в 1850 году был отправлен для радикального излечения его болезни, кажется, злейшей чахотки, на остров Мадеру, откуда, однако, уже не возвращался. Таким образом, все дочери пережили Н. И. Греча, а сыновей он лишился именно в то время, когда они могли бы быть ему истинными друзьями и помощниками в жизни. Первая жена Николая Ивановича – мать всего этого семейства, урожденная Мюссар, имела, как говорят близко знавшие ее, многие превосходные качества; но для нас всех, видевших ее мельком за столом в какой-то принужденной позе, с миною далеко не любезною, она не была никому особенно симпатична. Чета эта жила плохо, Греч давал частый повод к неудовольствиям своей Варваре Даниловне, упрекая ее в гарпагонстве[232], в незнании светских приличий и пр.

Еще в семействе Греча была одна замечательная особа, сестра Греча Катерина Ивановна, старая дева, во всей силе значения этого слова. Она имела на всех и на все в доме брата влияние. Не расположенная к Варваре Даниловне, которую она сумела устранить даже от воспитания детей и всякого с ними сближения, на брата своего Николая Ивановича она имела безграничное влияние и делала с ним все, что хотела. Особа эта отличалась замечательным умом и многосторонним образованием и, когда хотела, обворожительною любезностью, при всем том, что наружность ее была далеко не привлекательная: лицо красно-малиновое, как бы в огне, что французы называют couperosée[233], брови белые, как льняные полоски, над светло-серыми глазами, губы всегда изъеденные до ран, зубы черные и далеко не в комплекте, и за тем всегда с высочайшею прическою à la grecque[234] белесоватых волос, поддержанною огромною гребенкою, какие тогда уже начинали выходить из моды. Все приближенные к Гречу и почему-либо мало-мальски зависевшие от него, – движимые природным инстинктом искательства, – старались наперерыв всеми тяжкими приобрести себе доброе расположение Катерины Ивановны. Интимнейшими людьми в доме Греча были француз де Моннерон, датчанин Гасфельд и невшателец Рейф. Первый, monsieur de Monneron, объявлял себя бразильским консулом. Я, помню, видел даже как-то раз Моннерона в каком-то фантастическом статском мундире со множеством золотого шитья и со шпагою у бедра. Это было в 1830 году, в тот день или скорее в тот вечер, когда мадам Бельвиль-Ури, пианистка из порядочных, но далеко не из самых первоклассных, играла в зале Греча, прежде чем приступить к публичным концертам