Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [27]

И вы радеете, сильно радеете или тщательным оправданием провинившегося, или молчанием о совершенном факте. Разыскивать все эти факты чужих ошибок и потом нанизать канитель их на 15–20 столбцах какой-нибудь никем не читаемой газеты, конечно, дело не ахти какое трудное, но, однако, крайне скучное и нелепое, почему я охотно предоставляю эту работу какому-нибудь великомудрому А. Р., В. К., Н. Л., В. А., Г. Б. и пр. и пр., довольствуясь тем, чтоб сказать, что гг. Краевский, Семевский, граф Л. Н. Толстой, Лесков-Стебницкий, военный историк генерал Богданович точно так же лжецы, как и я, ваш покорнейший слуга, потому что и у них в их сочинениях и их изданиях есть рельефные, сильные, крайне грубые ошибки, потому что, например, г. Краевский, «сей неподражаемый маститый публицист», наполняя свой ежедневный лист[208] ошибками и промахами, доходящими до карикатурности и до страшного смехотворства, весьма недавно, в конце прошлого года, пропел «вечную память» ректору Академии художеств г-ну профессору живописи Иордану, а г. Семевский в № 3 своей «Русской старины» 1873 года пожаловал в жандармские генералы в 1825 году одного почтенного графа, когда еще и жандармы у нас не существовали[209], и еще воздвиг из мертвых скончавшегося в 1856 году графа Г. Г. Кушелева[210], считая его живым. Далее, граф Л. Н. Толстой в своем прелестном творении «Война и мир» заставляет в 1812 году являться становых приставов, учрежденных в 30-х годах. Г. Лесков в своих «Соборянах» заставляет карлика врать, называя князя Дмитрия Владимировича Голицына – Александром Николаевичем[211]. Наконец, И. П. Липранди в 1866 году в «Русском архиве» в пух и в прах разбил неотразимо-дельными фактами статью генерала Богдановича об одном из эпизодов нашей шведской последней войны, веденной графом Н. М. Каменским, приведя при этом множество доказательств, свидетельствовавших об ошибках, в какие впал наш новый военный историк[212]. Со всем тем, при всех этих ошибках, встречающихся и у наиболее знаменательных писателей и публицистов, ошибках, из которых иные гораздо покрупнее моих обмолвок, никто никогда не дозволит себе клеймить этих господ гнусным названием лжецов. И сколько, сколько, сколько независимо от этих немногих приведенных здесь примеров ежедневно встречается ошибок у всех пишущих и произведения пера своего печатающих, и каких крупных ошибок, гораздо покрупнее моих или вполне совпадающих с моими. И все это проходит без всяких замечаний со стороны журнальной критики.

Но что сказали б вы, друзья,

Когда бы сделал это я?..[213]

Четверги у Н. И. Греча

Не буду, да и не считаю уместным распространяться о Николае Ивановиче Грече как о грамматике, филологе, педагоге, литераторе и журналисте. Мне хочется поговорить о нем как о человеке и при этом рассказать разные подробности из петербургского общественного быта за 35–40 лет пред сим. Могу сказать о Грече то, что я успел вынести из многолетнего моего с ним знакомства, основанного преимущественно на отношениях и сношениях чисто журнальных, впрочем, довольно интимных, потому что в те времена все журнальные сотрудники были всегда близки к своему принципалу[214], а сотрудники Греча в особенности группировались более или менее тесно вокруг него и его семьи. Патриархальность эта была тогда в обыкновении даже в сношениях административных начальников с подчиненными. Так, бывало, ближайшие к какому-нибудь директору департамента чиновники зачастую обедали в кругу его семейства. Находясь в течение десяти почти лет в подобных патриархальных отношениях к Н. И. Гречу, я не мог не убедиться в том, что как хозяин дома он был очень радушен, хотя, впрочем, с примесью малой доли сарказма; как редактор – снисходителен к неопытной юности, однако работами ее умел мастерски и крайне дешево пользоваться; как светский человек – был почти всегда весел, любезен, приветлив с примесью свойственной ему насмешливости, легковерен и ветрен, почему часто рядом с добром, кому-нибудь оказанным, он делал безнамеренно тому же лицу зло, что мне привелось испытать впоследствии на самом себе. Со всем тем не могу не сказать, что лично я был Гречу многим обязан и находил всегда удовольствие в его оживленной и остроумной беседе, встречал же его и впоследствии, когда мы с ним почти раззнакомились, с чувством всегда более приятным, чем сколько-нибудь неприятным, хотя, правду сказать, покойнику кое за что и даже за очень многое я не мог быть благодарен, а потому и не сохранил к нему в позднейшее время того чувства признательности, которое я питал сначала за некоторые оказанные им мне в свое время услуги, как юноше без средств и протекции. Булгарин, это неизбежное зло в Гречевой жизни, это как бы ядро, таскаемое галерным каторжником (по выражению самого Н. И. Греча), был всегда и во всем причиною тех неприятных, неловких и даже дурных отношений, в какие, по обстоятельствам, становился со многими нередко Греч. Так было и в моих с ним сношениях, которые почти прекратились в начале сороковых годов, когда я, по роду принятых мною на себя тогда служебных занятий, должен был жить постоянно за городом, хотя и в близких от него окрестностях