Воспоминания о войне - [9]

Еще я читал стихи Лермонтова, Пушкина, Маяковского, Есенина - что помнил. Выступали и другие. Среди офицеров был один актер, он читал отрывки из своих ролей. Эти вечера помогали нам не сломаться под гнетом страданий и унижений лагерного существования.

Время шло. По мере продвижения нашей армии на запад, отношение к нам изменялось к лучшему, и даже некоторые из лагерного начальства стали заискивать перед нами. В наш барак-инкисору - наведывался офицер охраны, по виду болгарин, он сносно говорил по-русски и уверял в своем хорошем отношении. Действительно, он велел дать нам чаканы - циновки (до этого мы спали на голых досках) и заменил солдат варты, которые не упускали случая поиздеваться над заключенными, на более лояльных. Несколько раз в разговорах с нами он повторял: "Вот придет маршал Тимошенко, что я ему скажу?"

На Пасху в наш барак пришел сам начальник лагеря - колонель (полковник) со священником. Батюшка с лучшими намерениями подходил к каждому заключенному, бормотал слова молитвы и протягивал крест для лобызания, но мы все выросли в безбожии и демонстративно отворачивались от служителя церкви. Благостное настроение было сорвано, колонель со словами "маимаре бандиты" (большие бандиты), сдобренными отменной матерной бранью - этим исчерпывались его познания в русском - пошел к выходу, за ним семенил обиженный батюшка.

Примерно в феврале-марте 44 г. в лагерь прибыла большая группа людей в штатском. Это были заключенные из одесской сигуранцы, которых отправили сюда ввиду стремительного наступления советской армии на одесском направлении. Среди них был, как я узнал уже после войны, первый секретарь одесского подпольного обкома партии Александр Петровский - человек трагической судьбы.

В подпольную группу Петровского входила подруга моей жены Татьяна Дубовская и ее сестра Ольга. Два с половиной года оккупации Одессы были для них ежедневным риском для жизни, но была гордость за то, что их труд служит общему делу разгрома фашизма. Они ждали освобождения города как самого большого праздника, но он обернулся для них бедой. Всю группу арестовали. Петровского, который был к тому времени освобожден из Калафата, приговорили к расстрелу, остальных осудили на разные сроки. Только после разоблачения культа личности и политики массовых репрессий подпольщикам вернули доброе имя и гражданские права.

В нескольких книжках, вошедших в конце 60-х гг., можно прочесть об их подвигах в подполье, но и там нет правды о послевоенной их судьбе. Можно вернуть доброе имя живым, но нельзя воскресить казненного и невозможно вытравить из памяти годы физических и нравственных страдании, унижение несправедливостью.

Однажды - это было в середине апреля - дверь барака распахнулась, и в ней показался мужчина в жандармском мундире, лет 65-ти, высокий, крепкий, с обветренным лицом и прямым взглядом все еще голубых глаз.

- Здорово, братцы, - приветствовал он нас по-русски.

Я подумал, что ему гораздо больше подошел бы матросский бушлат и бескозырка с ленточками.

- Я слыхал, среди вас есть одессит? - продолжал он.

Я подошел к нему.

- Давай, хлопче, поговорим за Одессу, знаешь ли ты, что русские с треском выгнали оттуда проклятых фрицев?

Мы сели с ним в сторонке, он угостил меня сигаретой, И долго разговаривали, как старые друзья.

Первое впечатление меня не обмануло - он, действительно, оказался матросом - да откуда - с легендарного броненосца "Потемкин"! О подвигах команды этого корабля нам рассказывали в школе, знаменитый фильм Эйзенштейна "Броненосец Потемкин" мы, мальчишки, смотрели много раз, и вот теперь я разговаривал с участником этих событий... Фантастика!

После подавления восстания, в 1905 году, команда корабля отказалась сдаться на милость победителя и увела его к берегам Румынии. Многие моряки, и мой собеседник в их числе, так никогда и не вернулись на родину.

- Ты знаешь, хлопче, - сказал он мне, - я долго плавал и видел много красивых городов, но прекраснее Одессы, уверяю тебя, нет город на всем белом свете. Когда мы уходили из Одессы в тот раз, я долго стоял на корме и видел колоннаду Воронцовского дворца и Дюка, мне казалось, что это он мне протягивает руку в приветствии. Не думал я, что вижу эти берега в последний раз... Скажи мне, я слышал, что большевики сшибли памятник Екатерине, ну и бог с ней, а Дюк, он-то остался? И каков сейчас Приморский бульвар?

Я заверил его, что памятник Дюку де Ришелье на месте, а бульвар еще краше прежнего.

- А хочешь, - сказал я, - давай мысленно перенесемся в наш любимый город? И вот мы с ним стоим у Потемкинской лестницы и смотрим на море... Море, могу ли я найти слова, способные выразить мою любовь и преклонение перед его красотой и величием?... Мы постояли молча, а потом отправились гулять по городу.

Прошли по бульвару до памятника Пушкину, мимо Городской думы, в античном стиле, к Археологическому музею, перед которым стоит статуя Лаокоона, обошли прославленный Театр и попали в чудесный садик Пале Рояль, усаженный платанами, зашли перекусить на Екатерининской в кафе Фанкони.

Затем пересекли Ланжероновскую и двинули по Дерибасовской к Соборной площади, поздоровались с памятником Воронцову, пожалели о взорванном Соборе и в тени каштанов перешли на тихие улицы, мощенные итальянской плиткой из вулканической лавы. Вдыхая аромат акаций, мы вместе дошли до немецкой Кирхи - и тут разошлись. Дом, где я жил до войны с семьей, был рядом, на Новосельской, а ему было рукой подать до Старопортофранковской, где прошло его детство.