Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов - [48]

; на другой день, чтобы польстить русским, – какие-то трагикомедии, в которых на сцене являются казаки, башкиры и прочие. Надобно было видеть их костюмы, лица, пьянством и сажей изуродованные, слышать отвратительный звук голосов, исковерканное произношение, чтобы судить со всей точностью о достоинстве этих артистов. И, несмотря на все это, любопытство и праздность людей доставляют им верное и довольно избыточное содержание.

Ввечеру был я в клубе, играл с немцами в шашки, толковал о минувшем и будущем – и едва не задохся от табачного дыма. Все внимание здешних политиков обращено на Конгресс Венский, и каждый ремесленник, перебирая листы газет, межует – разлитым на столе пивом – Европу, дает свои конституции, назначает границы, одним словом, определяет судьбу вселенной. Смотря на важные их лица, слыша страшные споры, едва до драки не доходящие, подумаешь, что действительно от их приговора зависит жребий мира.

Офицеры, в гарнизоне находящиеся, и вообще с которыми успел я познакомиться, были весьма приветливы и ласковы.

На другой день ночевали мы в Рейнсберге, небольшом местечке с великолепным замком, принадлежащим принцу Генриху Прусскому. Жаль, что осень лишила прелести прекрасный, обширный сад, в котором природа и деятельность смертного соединили все, что может восхитить и взор, и душу. Величественные храмы, унылые гробницы, прелестные беседки, пруды и фонтаны, в приличных местах рассеянные, веселят зрение и дают весьма высокое понятие об уме и вкусе владельца.

Здесь же осматривали мы огромную фаянсовую фабрику, принадлежащую хозяину дома, в котором была наша квартира. Грандзее никогда не будет забыт мною. Все, что напоминает о великодушной, добродетельной Луизе, имеет для меня неизъяснимую, трогательную прелесть, возбуждает душу к горестному и вместе сладостному унынию. Когда тело венчанной страдалицы везено было из Стрелица, где она скончалась, в Шарлотенбург, жители Грандзее имели печальную отраду видеть, в продолжение целой ночи, на городской площади скромный гроб, заключивший в себе останки благодетельницы Пруссии. На том самом месте воздвигнут теперь монумент, напоминающий эту грустную ночь. Балдахин и гроб из чугуна вылитые натуральной величины, занимают небольшое пространство, орошенное слезами прусаков.

Мимо Ораниенбурга, загородного дворца короля прусского, в трех милях от Берлина, проехали мы ночью, и к свету прибыли в Берлин. (Корпус наш, для облегчения жителей столицы, прошел прямой дорогой.) Здесь, после восьмимесячного отсутствия, нашел я большую перемену. Новая жизнь, новая деятельность видна во взорах, в речах, в поступках народа. Бронзовая медаль, в память достопамятных 1813–1814 годов установленная, блестит во дворце, в пышных чертогах, в магазинах и лавках… Не редкость даже в купеческой конторе встретить и кавалеров железного креста. За два года перед этим гордому барону показалось бы странно и обидно видеть на груди купца знак отличия, храбростью и мужеством приобретаемый; но последняя брань соединила все звания. Я говорил уже выше, что одни личные достоинства давали право на возвышение, и случалось, что дворяне служили рядовыми воинами в роте, которой начальствовал сын ремесленника. Прошло время опасностей – и граждане, поднявшие меч для спасения отечества, обратились к прежним мирным занятиям.

На воротах Бранденбургских явилась снова победная колесница. Слава, управляя четырьмя конями, гордо смотрит на обновленную столицу Фридриха. Все врем бедствий и унижения Пруссии она провела в стенах шумного Парижа; с торжеством и восторгом встретил ее народ после столь долговременной разлуки.

Несколько дней провел я весело, в рассеянии забав берлинских, и на почтовых спешил вслед за корпусом, который был уже на границах Польши. Быстро мелькнул в глазах моих великолепный, огромный Франкфурт, которого имя напомнило мне золотой век царствования Елисаветы. У стен этого города храбрые полки русских, громя дружины Великого Фридриха, предрекали свету будущие исполинские подвиги знаменитых своих внуков! В Лансберге, переехав реку Варту, простился я с Пруссией…

Более года провел я в разных областях Германии; видел немцев в великолепных чертогах и в хижинах, познакомился с гордым дворянством и со скромными поселянами, был свидетелем их образа действий в жизни общественной и частной, – и после всего мною виденного скажу смело, что ни один народ в свете не может столь быстро, как германцы, достигнуть счастья и совершенства во всех отношениях. Многим казалось странным, что сами крестьяне с жадностью читают политические листки и рассуждают о происшествиях мира; но эта слабость (если можно назвать это слабостью) наиболее показывает образованность и силу рассудка. Я часто с удивлением видел людей – даже богатых дворян наших, – которые никогда не читают газет и не любопытствуют знать, что происходит не только в странах, соседственных России, но и в самой России. Я почитаю это усыплением разума. Думать только о себе самом есть эгоизм непростительный; быть равнодушным к благу всего человечества, не восхищаться успехами торговли и просвещения, не чувствовать собственного своего достоинства – есть то же, что не существовать. От этого происходит несправедливый ропот: меры необходимые, самые благоразумные, кажутся утеснением, и малодушные себялюбцы, при малейшем ущербе личных их выгод, предрекают уже неизбежное падение государства. Немцы, расчетливые в хозяйстве, без роптания повинуются законам и охотно делают самые тягостные пожертвования, если уверены, что это необходимо для блага общего. Во все время похода я мало слышал сетований на жестокие потери, претерпленные жителями: ибо ни избежать оных, ни отвратить не было возможности. Лошади, скот делались добычей воинов, и бедный крестьянин, укрепив себя великодушной твердостью, с лопаткой и заступом, собрав семью свою, шел вскопать поле, чтобы, по крайней мере, впоследствии не обвинять себя в беспечности. Наборы рекрутов, необыкновенные, действительно ужасные, производились, особенно в Пруссии, весьма поспешно, поселяне охотно повиновались гласу отечества. Правда, что везде видна была горесть, но нигде не слышен был вопль негодования. То же должно сказать и о прочих званиях народа.