Воспоминания о передвижниках - [11]
И. Н. Крамской. Портрет Г. Г. Мясоедова. 1872
Режим в Академии был жестковат. Ректор и профессора держали себя «олимпийцами». В то время ректором был Бруни>[14], автор «Медного змия». К нему студенты приносили свои эскизы прямо на квартиру, чтобы не беспокоить его, заставляя выходить в мастерскую. Ставили работы на пол и с трепетом ожидали суда. Однажды произошел казус с одним вновь поступившим в Академию поляком. Вместе с другими он вошел впервые в гостиную ректора, поставил свою работу и галантно протянул руку ректору. «Это не требуется», — важно произнесла ректорская персона.
Академию Мясоедов, видимо, окончил хорошо, так как жил и работал потом в Италии, вероятно, как стипендиат Академии>[15]. За границей русские художники-стипендиаты чувствовали себя привольно.
Из воспоминаний Мясоедова об Италии видно, что и он проводил там время не хуже других русских пенсионеров Академии.
Новые тенденции в искусстве, главным образом в литературе, привели вернувшегося из Италии Мясоедова с академического русла в Артель, организованную Крамским, где для живописи уже был намечен новый путь — с отражением литературных тем.
В картинах Мясоедова чувствуется его гражданственность, отражение современности с определенной окраской народничества, пропитавшего все передовые слои общества.
Таковы его «Чтение манифеста», «Земство обедает», «Самосожжение»>[16]. В них отразился Мясоедов — шестидесятник, выполнявший заказ на современные литературные темы; но в Третьяковской галерее есть и другая его вещь, без всякой предвзятой тенденции, — вечерний пейзаж: рожь, на вечернем небе край уходящей тучи. По меже бредет одинокая фигура нищего>[17]. Картина полна глубоко пережитого искреннего чувства; в ней поэзия, и ее все помнят. Она подкупает и заражает зрителя мирным, общечеловеческим чувством. По этой картине можно судить, что Мясоедов был не только думающим публицистом, но и молодым, глубоко чувствующим художником.
Думается, что тенденциозные идеи, которые проповедовал Мясоедов, станут несовременными и выдохнутся; то, чему учил Мясоедов-гражданин, отойдет в прошлое, но то, что пропел Мясоедов — художник-поэт, останется навсегда неотъемлемой частью души человеческой, как нечто вечное.
Мясоедов любил музыку, разбирался в ней и сам играл на скрипке или, участвуя в квартете товарищей-передвижников, — на альте. Любимыми композиторами его были классики: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Глинка>[18].
Где бы ни жил Мясоедов — всюду пристраивался к музыкальному кружку. В музыке он находил отдых и забвение от своих дум, от наступавшего разлада с жизнью.
«Мажор меня не трогает, в большинстве пустота, — говорил Мясоедов, — живу, лишь когда слышу правдивый минор, отвечающий всей нашей жизни».
В обществе Мясоедов был остроумным, находчивым, интересным, но в то же время едким в крайней своей откровенности, а часто озлобленным. В глаза говорил непозволительные по житейским правилам вещи. И надо было знать и понимать его, чтобы не чувствовать себя оскорбленным при некоторых разговорах с ним.
«Все мы лжем и обманываем друг друга во всех мелочах нашей жизни, и когда я говорю правду, то, что чувствую, на меня сердятся, обижаются», — говорил Мясоедов. Презирал он так называемое высшее общество, царский двор и особенно президента Академии художеств князя Владимира>[19], которого называл жандармом.
Однажды выставку осматривала академическая комиссия, в составе которой был старый художник Боткин>[20]. После разговора с последним Мясоедов спрашивает меня:
— Отчего так обиделся Боткин, что сказал мне: «С вами можно говорить, лишь имея в руке плеть»?
— А вы что говорили Боткину? — спрашиваю Мясоедова.
— Да ничего больше, как назвал комиссию царскими лакеями, исполняющими приказания двора.
Несмотря на неделикатность, переходящую в дерзкую откровенность, Мясоедова любило дамское общество. А Григорий Григорьевич сознавался, что всегда останется неравнодушным к женщинам, но, добавлял он, «только к красивым». За ним ухаживали, и он не оставался в долгу — вел живой разговор, и в то же время часто глаза его прищуривались, рот искривлялся в саркастическую улыбку, как бы говорившую: «Знаю все хорошо, постиг вас, миленькие».
На одном вечере у В. Маковского Мясоедову дамы уделяли особенное внимание. Постаралась особенно В., неотступно занимавшая Григория Григорьевича льстивым разговором. Мясоедов на вечере ничего злостного ей не сказал, а все же по дороге домой, когда я шел с ним, не утерпел:
— Слыхали В., птичка райская, так и щебечет, а вот довела своего мужа до могилы. И вообще ни одной порядочной женщины там нет. Девицы ищут одного — жениха, а дамы просто похотливы.
Себя Мясоедов тоже не щадил: «Все люди или глупцы, или эгоисты до подлости. Даже те, кого называют святыми какой угодно категории, действуют из эгоизма, конечно. А то, что называют альтруизмом, — просто замаскированный способ ростовщичества: дать и получить с процентами. И я, хотя не глупый человек, а от подлостей не могу избавиться. Живу в обществе, угождаю и лгу ему. В музыке забываюсь, она, исходя из подсознательного, помимо нашей воли, как рефлекс пережитого, есть чистое, неподкупное отражение чувства. Она не лжет, говорит правду, хотя бы неугодную нам, и оттого я люблю ее».
