Воспоминания о Николае Шипилове - [19]

И не было никаких дурных предчувствий. Только когда слишком долго не появлялся он из вагона, я решилась войти в купе. Но остановилась перед проводницей, спросила:

— У вас пассажир на тридцать седьмом месте…

— Да, ехал… — Она как-то нехорошо присмотрелась ко мне. — А вы кто ему будете?

Такой вопрос задают редко. И не дай Бог никому пережить атаку мыслей и чувств, беспорядочно набросившихся в такой момент изнутри. Секунды, похожие на века войн…

— В Вязьме он…

И она рассказала, как это было.

Если бы не этот разговор наш, мне бы долго пришлось его искать, как без вести пропавшего. Меня уж точно никто бы не искал… Потом была Вязьма, где я с трудом нашла Колю. Он лежал в городской больничке, напоминающей барак, на провалившейся панцирной кровати, в углу, на сером скомканном белье, в такой вопиющей бедности, скудости, как сирота в приюте. Прямо напротив палаты за закрытой дверью находилась уборная — обычная выгребная яма. Наверно, Вяземская уездная больница, в которой трудился и переживал 1917 год писатель и врач Булгаков, показалась бы раем по сравнению с той пренебрежительной наплевательностью, куда был помещен большой русский писатель через 90 лет русских бед. Коварный инсульт наплывал постепенно, Коля еще мог говорить, и мы с ним проговорили весь день о доме и делах, о Сибири и детях. В палате лежало пять или шесть человек, у всех разные диагнозы — от перелома до слабоумия. Если бы мне об этом рассказали раньше, я бы подумала, что кто-то мне переговаривает свой дурной сон. Или это какая-то безумная временная трансформация булгаковских «Записок юного врача»? Вызвали врача, уже не юного. В субботу его, конечно, на работе не было. Вызвали, потому что я обзвонила всех влиятельных людей, кого знала по всей Руси великой: депутатов, чиновников, авторитетов… И местные власти, чиновники, а может, и авторитеты позаботились о его приходе. Врач прибежал и сказал:

— Хотите правду? Везите его отсюда как можно скорее. Ему нужна реанимация. Вы теряете время.

— Конечно! Куда?

— В Смоленск!

— Вы сошли с ума! До Смоленска три часа езды!

— Ищите возможность везти его на реанимобиле. На простой машине он может не доехать живым. Здесь нет условий для таких больных.

В ножки поклониться бы этому врачу, сохранившему Коле почти 20 дней жизни. И снова звонки, и вот Наташа, помощник депутата Грешневикова, вся в слезах, докладывает, что вот — реанимобиль из Смоленска выехал.

— Ждите!

Лето, Преображение, Яблочный Спас. Я привезла Коле яблоки из нашего сада в Белоруссии, он попросил раздать их соседям по палате. Ему становилось все хуже. Я побежала в церковь, попросила священника пособоровать Николая. Как ни странно, он отказал. Наверно, просто устал: пост, прихожане, изнуряющая исповедь одинаковых старушек… А тут еще и я. Обещал прийти завтра. На мои увещевания: «Но завтра может быть поздно!» — посмотрел грустно, как на кликушу-дурочку.

Приехал Сергей Котькало, самый близкий из живых мужчин, родной по баррикадам осени 1993 года. А к вечеру пришел, с огромным опозданием из-за фантастического ливня, реанимобиль с врачом по фамилии Моргулис. И я повезла Колю в Смоленск, в реанимацию.

Николай умер на самом краю России, оставаясь верным ей до конца. Когда 8 сентября мы с гробом отъезжали от знаменитого смоленского собора, увидели двух удивительных людей. Они шли в гору, крестились и как будто кланялись нашей грустной процессии. Это видели Игорь Баранов, доблестный поклонник Колиных песен, который возил меня раз в три дня в Смоленск, и Евгений Пименов, актер, пономарь и православный Дед мороз в одном лице, — весь наш печальный экипаж. Эти двое встреченных нами незнакомцев были мужчиной и женщиной, необыкновенно статными, высокими, «полноценными», стриженными «под горшок» и одетыми в словно «нездешние» чистые простенькие длиннополые наряды. Их лица были голубоглазы, счастливы и ясны, волосы — светлы и густы. Нечего было гадать, сразу обожгло понимание, кто это: Дурак и Дурнушка. В этот момент мне как будто открылось, что мой возлюбленный супруг Коля Шипилов — это мистическая фигура Небесной России. Такой концентрации мистического понимания ни до, ни после я никогда не испытывала. Все окружающее будто ожило, проявилось, задышало, вспыхнуло. Произошло нечто великое. Все, о чем Николай написал, стало вдруг правдой. Закончилось пребывание Николая на земном просторе, произошла стыковка временного и вечного. И вот пошли по земле его небесные герои. Осень за окнами автомобиля стала живым существом, листья в своих блеклых движениях — вспыхнули жизнью. По мере нашего приближения к границе с Белоруссией Россия плакала, словно женщина. Ее косые дождевые слезы постепенно превращались в рыдания, всполохи вод и молний, и временами становилось страшно: огромные эти капли, с куриное яйцо, не вышибли бы стекла Игорева «форда»… Ехать было трудно. Водитель несколько раз останавливался: дождь буквально закрывал нам глаза. Она, чье имя — Россия, отпускала и провожала своего мужчину навсегда высоко-высоко.

Белоруссия встретила тело поэта любовию, причудливыми розовыми облаками, радугой, которая шла за нами почти триста километров. Он завещал похоронить себя здесь, в этой политой славянской кровью земле. Уезжая из дома в последний раз, Коля сказал: