Воспоминания о моей жизни - [60]

Но самым ужасным была безысходная глупость всех этих нескончаемых разговоров. «Товарищи» мешались решительно во все, требуя объяснений, почему такая-то дивизия стояла на позиции на два дня дольше, чем другая; почему такой-то полк переводится на другой участок; не является ли происходящая перегруппировка контрреволюцией и т. п.

На заседаниях этих встретился я с прапорщиком 13-го Финляндского стрелкового полка Крыленко, который уже успел проложить себе дорогу в председатели армейского комитета. Откровенный большевик этот энергично вел свою работу по разложению армии, действуя по указке из Петербурга от «Ильича» – Ленина. Внешность у будущего убийцы Духонина и первого большевистского «Главковерха» была невзрачная и отталкивающая, но держал он себя уверенно, вызывающе и нахально.

Как я ни старался уклоняться от стратегических собеседований с депутатами от войск и комитетов, все же совершенно избежать этого не удавалось. Но я принял меры, чтобы мои посетители не засиживались в моем служебном кабинете. Достигнуто это было тем, что я приказал очистить комнату от стульев, оставив только свой собственный и один для очередного настоящего докладчика. Если ко мне «товарищи» являлись ватагой, я принимал их стоя, а им сесть было не на что. Иногда я выходил навстречу к входным дверям, припирая таким образом «депутатов» к выходу. Деловые, но негостеприимные приемы эти действовали лучше, чем плакат с надписью: «не отнимайте времени попусту». Получив быстрые ответы на свои обыкновенно идиотские вопросы и не получив приглашения покурить, хотя бы стоя, депутаты, помявшись, ретировались. Но сравнение с радушием командующего армией было, очевидно, не в мою пользу.

Заметил я на опыте этих свиданий, что чем ученее, высокопарнее и непонятнее были мои объяснительные речи, тем скорее «товарищи» удовлетворялись моими объяснениями.

Труднее было мое положение, когда случилось волнение в типографии штаба армии, и солдатский ее комитет потребовал меня «к ответу». Забыл точно, по какому поводу: кажется, я уволил очевидного смутьяна, наслушавшись жалоб от дежурного генерала, в отдел которого входила типография. Уволенный, разумеется, поднял бурю и организовал протест типографских рабочих. Я решил лично отправиться в львиную берлогу и приказал там собраться депутации. Последняя предполагала судить меня, но я повернул дело так, что я оказался судебным следователем, депутаты – свидетелями, а бунтовщик – обвиняемым. И этому способствовала режиссерская часть: я сидел один за отдельным столиком, а депутаты стояли на приличном расстоянии в приличных позах полукругом, вроде хористов на сцене.

Кончилась эта история благополучно, и вышел я из львиной берлоги победителем, между шпалерами усмиренных наборщиков и метранпажей. Но – сделай укротитель малейшую ошибку, – конец мог бы получиться другой.

Между тем мы лихорадочно готовились к наступлению. Гучков, неудавшийся Карно из промышленников, 30 апреля закатился за горизонт, и судьбы революционного военного министерства оказались врученными будущему неудачному Бонапарту из адвокатов – Керенскому. Он уже превратился в первого консула, совместив всю военную власть с должностью премьера, ответственного перед Петербургским советом рабочих и солдатских депутатов. Номинальным премьером оставался еще – до начала июля – князь Львов, но это была явная пешка, и Керенский забрал власть по всем отраслям управления в свои руки. Для фронта был торжественно провозглашен лозунг: «Война до победного конца!».

Наши близорукие союзники – французы и англичане – не оплакивали падение старого режима, к которому привыкли в глубине сердец своих относиться без симпатии и даже враждебно. Переворот и республика казались им посланным с неба средством упрочить военное положение на русском фронте и заставить «освобожденный» русский народ «сознательно» принести себя еще раз в жертву для выигрыша войны на французском театре.

Русская армия явно разваливалась, но Керенский решил тем не менее ответить на понукания союзников организацией большого наступления, решенного, в принципе, еще при царе, в феврале. Прежде всего для этого нужно было теперь навинтить требуемую «сознательность». Считалось, и с основанием, что без этой пропаганды ни один солдат не тронулся бы с места.

Начался ораторский период войны на многострадальном русском фронте. Встарь и искони веков полководцы обращались к войскам перед сражением с поднимающим дух словом. Чем короче – тем сильнее и лучше. Но перед ними были войска, скованные дисциплиной. Весной 1917 года перед нами находились толпы недоумевавших солдат, у которых отняли все то, во что они слепо верили. Теперь требовалось не несколько сильных слов, а систематическое накачивание новых побуждений. «Защита революционных завоеваний», «свобода в опасности» и т. п. Все это было для уха простолюдина ново и жидко, для его практического ума не очень убедительно («бери землю и грабь» большевиков оказалось куда понятнее и ближе сердцу). Полились длиннейшие речи, в которых мелькали шаблонные и пресные либеральные лозунги среди вычурной и пустой фразеологии, призывавшей во имя этих лозунгов снова и добровольно надеть на себя оковы дисциплины и проникнуться наступательным порывом. Надо было бороться со здравым возражением солдата: нам довольно за глаза и обороны!..