Воспоминания о моей жизни - [54]

Солдаты сочинили тогда песню, начинавшуюся куплетом:

Генерал Гурко явился,

Слово ласково сказал.

Своей правою рукою

Горный Дубняк показал…

Но за «демонстрацию», как эта операция была потом переименована, за искренность боевого порыва войск и понесенные ими потери стоило снять шапку перед дивизиями Особой армии октября 1916 года и низко им поклониться.

Четырехмесячная, начиная с мая, чрезвычайная активность русского Юго-Западного фронта 1918 года имела следующие стратегические результаты: мы оттянули на себя австрийцев с нового итальянского фронта и спасли итальянцев накануне полного их разгрома; существенно помогли французам под Верденом, заставив и германцев броситься на восток для спасения австрийцев; вызвали выступление на нашей стороне торговавшейся и колебавшейся Румынии. Последнее – к сожалению, ибо оно лишь на короткое время отвлекло немцев от главных театров и на очень долгое подорвало русскую стратегию: пришлось разжижить и без того жидкий фронт наш, перебросив несколько корпусов для выручки разбитых румын; русская линия – и так растянутая – растянулась теперь непомерно. Выступление Румынии, которого по близорукости так добивались союзники, принесло им только вред.

Наконец, неудачи австро-германцев на русском фронте и германцев под Верденом послужили причиной замены руководителя германской стратегии 1916 года Фалькенгейна стариком Гинденбургом в компании с Людендорфом.

Велики были потери, понесенные русской армией в течение летних и осенних операций; закончились они в ноябре красивой победой 9-й армии в Буковине. Являлся вопрос – могли ли мы позволить себе роскошь таких потерь?

После того как все на нашем фронте успокоилось, Брусилов собрал в Бердичеве совещание всех командующих армиями на Юго-Западном фронте. Гурко взял на это совещание и меня. Поехали особым поездом. Я – с толстым портфелем всевозможных справок.

Совещание состоялось в поезде Главнокомандующего, а после него там же – обед. Я встретил впервые после начала войны Д. Г. Щербачева, ставшего с тех пор командующим 7-й армией, генерал-адъютантом, имевшим не только маленького Георгия на груди, но и большого – на шее.

На совещании наметили план на зиму – готовиться к весеннему наступлению – и остановились на нуждах армии, чтобы их удовлетворить.

Технически мы становились сильнее, но возник вопрос «морали».

Начиная с октября в окопы стали проникать листки революционного направления. В них велась, прежде всего, антивоенная пропаганда, издалека подготавливавшая дорогу для большевистского лозунга: «мир без аннексий и контрибуций».

Штабам и войсковым командирам прибавились еще одна забота: борьба с этим просачивающимся ядом и пресечение притока прокламаций. Несмотря на принимаемые меры, пропаганда медленно, но верно делала свое дело, и на фронте имели место, хотя и редко, случаи неповиновения и нарушения дисциплины. Был такой случай и в нашей Особой армии. Пострадал командовавший второочередной дивизией генерал Генерального штаба. Отрешенный от командования несчастный козел отпущения был в отчаянии и плакал у меня в кабинете настоящими слезами! Но выручить его было не в моих силах. Я только сделал все, что мог, чтобы поддержать беднягу нравственно, огладить его, объясняя трудное положение в этом вопросе командующего армией.

В оперативном отношении Особая армия, как почти и все остальные на русском фронте, на пороге третьей зимы осела в своих окопах и приступила к их усовершенствованию. Вернулись к позиционной войне. Части получали подкрепления и приводились если не в штатный, то в более сильный состав. Но в этих подкреплениях заключался и элемент ослабления: солдаты были уже не те, что прежде; обучение и воспитание в тылу были далекими от совершенства; офицеры постепенно вырождались в армию «прапорщиков», среди которых появились и будущие демагоги первой и второй революций будущего года. Наконец, именно через эти пополнения доставлялись в армию упомянутые выше листовки.

Жизнь в штабе вошла в известную рутину. Гурко ездил на позиции, тщательно знакомился с ними и с начальниками и, возвращаясь, думал о том, как можно усилить тот или другой участок. Составлялись инструкции и приказы (тактические обыкновенно поручались мне и чаще всего утверждались Гурко в моей редакции без поправок). И, конечно, шли очередные доклады.

Случалось, Гурко командировал меня на позиции. Однажды пришлось объехать и обойти длинный участок, побывав и в передовом окопе в расстоянии трех десятков шагов от выдвинутого неприятельского. Какой-то грузный немец в каске приподнялся из окопа с бревном на плече. Свистнула откуда-то наша пуля. Немец спрятался, а из окопа просвистало несколько ответных германских пуль.

В этот период затишья я решил испробовать воздушный полет, для чего вручил себя в руки подчиненного мне командира авиационного отряда. На аэродроме меня одели в особый костюм, маску и т. п. Я только что кончил этот маскарад и вышел из ангара, как прилетел немец и пронесся над нами так низко, что ничего не стоило бы его подстрелить, будь под рукой готовый пулемет. Но пока люди бросились за пулеметом, немец поднялся ввысь и улетел. Он не стрелял и не бросил бомбы. Нужно думать, что он не мог этого сделать, будучи в каком-то затруднении, заставившем его так снизиться на несколько секунд над нашим аэродромом.