Воспоминания о моей жизни - [39]

Ломжинский эпизод в феврале 1915 года, когда три гвардейские дивизии были остановлены во встречном бою германской ландверной бригадой, потеснены ею назад и принуждены к обороне, представляет собою печальный пример управления.

Нельзя было признать талантливым и литературное произведение, оставшееся в руках Безобразова, – в подкрепление кавалерийских идей последнего, – об употреблении Гвардейского конного корпуса в массе для нанесения удара противнику в решительную минуту боя. Странна была эта проповедь в 1916 году тактики кавалерии Мюрата 1812 года. Но выбить эту мысль из головы Безобразова было невозможно, и гвардейская кавалерия во время стоходских боев летом 1916 года береглась для того, чтобы ринуться в тамошние мшисто-болотистые теснины под пулеметами противника!

Мне лично не пришлось наблюдать оперативную работу Доманевского; я никогда с ним не служил; но по рассказам сужу, что он обладал большой работоспособностью и огромной памятью. Но также и огромным самомнением, которое превосходило размер его полезных способностей.

Вскоре после ломжинских боев, насколько помню, Доманевский уехал командовать одним из уланских полков и был возвращен в штаб гвардии, как я уже упомянул, в конце 1915 года на определенную, теперь ответственную должность руководителя оперативной части в штабе под начальством графа Игнатьева.

Доманевский оставался все тем же природным «заправилой», но Игнатьев не был повторением безличного и бесхарактерного Ностица.

Несмотря на свою грузную с детства фигуру и физическую мягкость – в корпусе Игнатьева прозвали «дядя Распух», – он в нужных случаях был далек от мягкости.

Твердость свою он доказал в тяжелых боях преображенцев во время летних и осенних отступательных операций 1915 года. Вместе с тем он был умен и самолюбив. В служебных отношениях, как я смог убедиться, Игнатьев доверял своим помощникам и предоставлял им свободу, но это не значило, что он позволил бы подчиненному «сесть себе на шею» и, еще менее, выказывать к себе открытое неуважение.

А это был как раз тот путь, на который вступил потерявший всякое чутье и зазнавшийся Доманевский. Скромный по натуре Игнатьев сам сознавал свою неподготовленность к большой штабной работе и рад был учиться, но не выслушивать дерзости и насмешки от своего ближайшего помощника, хотя бы и с репутацией «талантливого». Игнатьев все же обнаружил довольно долгое терпение; тут могла играть роль поддержка Доманевского как Безобразовым, так и некоторыми старшими чинами вновь сформированного и еще не укрепившегося штаба. Кроме того, быть может, в начале совместной работы Игнатьева и Доманевского последний только набирал силу и разбег, и поведение его было сравнительно приличным.

Но чем медленнее назревала ссора, тем круче и сильнее должен был оказаться конечный взрыв!

Гвардия в эти первые месяцы 1916 года не вела боев и не стояла на позициях, состоя в стратегическом резерве Главнокомандующего и перемещаясь в тылу, в зависимости от обстановки, с одного фронта на другой.

В первых числах июня мы шли походом с севера к Молодечно. Это было время удачного перехода в наступление Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Брусилова и развития крупной победы под Луцком.

Кроме приятных и освежающих известий с этого фронта, стали доходить на марше и неприятные слухи из штаба Гвардейского отряда, только что официально переименованного в «войска гвардии», а именно, о разладе между Игнатьевым и Доманевским.

На следующий день, 9-го, я привел полк, исполняя маршрут, на очередную ночную стоянку. Расположив его по квартирам в деревушке и устроившись со штабом в отведенной мне избе, я умылся и пошел в близкое поле ржи пройтись перед ужином и отходом ко сну. Возвращаясь, я увидел, подходя к дому, полкового адъютанта, ожидавшего меня на пороге с каким-то пакетом.

– Из штаба с «войск гвардии», привез мотоциклист, – доложил адъютант, – и ожидает ответа.

В глазах офицера, строго деловых, все же светилась искорка понятного любопытства.

Но я не мог удовлетворить его: в конверте заключалось письмо от Игнатьева – секретное.

В нем он спрашивал меня, соглашусь ли я принять должность генерал-квартирмейстера в штабе «войск гвардии».

В тот же день я простился с офицерами полка, сдав командование старшему полковнику, и выехал в Молодечно, где стоял штаб гвардии.

И Безобразов, и Игнатьев встретили меня тепло, как гвардейского товарища и старого пажа. Игнатьев откровенно рассказал мне, что служба с Доманевским сделалась совершенно невыносимой и что даже «Воевода», которого Доманевский долго держал под обаянием своего авторитета, должен был, наконец, признать создавшиеся отношения невозможными. Доманевский к тому же постоянно пил и в «приподнятом настроении» превращался в заурядного нахала. Дерзил он, забываясь, и старику Безобразову, не менее, чем Игнатьеву.

Я начал принимать должность и подчиненные мне части (телеграфные, авиационные), как вдруг появился Доманевский, решивший лично сдать должность и уйти «с треском». Он произнес речи перед телеграфистами и другими малочисленными командами, а в виде такого же жеста в отношении чинов квартирмейстерской части составил прощальный приказ, который вручил мне для отпечатания и издания. Содержание этого документа было изумительно: в нем сказался весь Доманевский и его мания величия.