Воспоминания о моей жизни - [29]

Обыкновенно распоряжения вырабатывал я и затем тут же, по утверждении их Саввичем, диктовал для скорости состоявшим при штабе офицерам приказ, который без задержки мог быть разослан в части. Образовалась полезная привычка ничего не упускать и говорить простым языком, без книжных штампованных фраз. Часто я объяснял положение и мысль чертежом. Так как каждый офицер записывал приказ в книжке с копиркой на нескольких листах, сразу получалось много экземпляров приказа.

Помогала, несомненно, и та большая практика, которую я имел в Академии, руководя тактическими занятиями по прикладному методу.

Всегда старались – и успевали в этом – отдать основные распоряжения настолько рано, чтобы войска получили их до наступления ночи. Для этого нужно было опять-таки многое предугадать и не ожидать приказа из штаба корпуса, который обычно приходил или передавался по телефону поздно.

Было теперь к чему «приложить» теоретические навыки и приемы!

Во время этого отступления в район дивизии попадали чужие части и подчинялись, для боя, нам. Необходимо было лично установить, где эти части и каково их состояние; для этого нужно было скакать на передовую линию, чтобы войти в живую связь с их начальниками.

Составление диспозиции в этом случае осложнялось, так как требовалось формирование боевых участков пестрого состава, вроде куропаткинских «отрядов», с подчинением их, часто только на одни сутки, случайным начальникам «приблудившихся» полков или батальонов.

Штабу отдыхать было некогда, а начальнику его – тем менее. Как-то ночью, едва я бросился на свою солому, чтобы поспать два-три часа, как меня кто-то вызвал к телефону. Я взял трубку злой! Чей-то голос спрашивал какую-то справку, с которой, думал я, можно было и подождать. Я соответственно оборвал говорившего, упомянув при этом и черта. В ответ последовало: «Говорит командир корпуса». Нужно отдать справедливость человечному и уравновешенному генералу Н. Ж. Протопопову – он не рассердился и понял причину моей резкости. Саввич же остался очень доволен и смеялся своим сдобным смехом.

Когда мы приближались к Сану, я так устал и измотался, что отпросился у Саввича «на отдых» в тыл. На фронте как раз наступило затишье. Саввич отпустил. По приезде в город, где стоял штаб корпуса (кажется, это был Ржешув), я, конечно, явился Протопопову. Он расспросил меня о положении, а затем сказал:

– Теперь пойдите в тыловую нашу гостиницу, поешьте как следует и ложитесь спать. А завтра днем зайдите ко мне.

Я так и сделал.

– Ну, как вы себя чувствуете сегодня? – спросил меня командир корпуса, когда я к нему явился на другой день. – Готовы ли ехать обратно в дивизию?

– Отдохнул и готов ехать, – отвечал я.

– Ну, вот и отлично. Пожалуйста, кланяйтесь Саввичу и продолжайте работать.

Сел я в какую-то тяжелую войсковую бричку и к ночи уже был снова на своем посту.

На реке Сан наша дивизия вошла в пределы России – на самой границе с Австрией. Штаб стал в селении, название которого ускользнуло из памяти. Тут была русская церковь; штаб расположился в довольно уютном доме священника, где был фруктовый сад, напоминавший Малороссию. Противник на нашем участке уже был не тот: ослабевший и тоже уставший. Он приостановился на левом берегу реки. Мы удержали за собой предмостные укрепления, из-за которых происходили схватки, вскоре прекратившиеся. Наступила для нас передышка. Главный нажим неприятель перенес южнее, и серьезные бои загорелись под Перемышлем.

Погода продолжала быть превосходной. Полки приводили себя в возможный порядок и подсчитывали свои потери. Штат пехотного полка военного времени был три тысячи человек, и примерно в этом числе, пополнившись за время зимней стоянки, полки вступили в бой 19 апреля. К 1 мая на реке Сан в них оставалось в среднем по восемьсот человек, и полки имели вместо четырех по два батальона, каждый мирного состава, то есть всего по сто человек в роте.

Еще тяжелее была убыль офицеров. В Козловском полку, например, целыми оказалось десять офицеров. На роту приходилось по одному офицеру. Среди них едва ли не большинство были прапорщики, то есть скороспелые офицеры военного времени.

И еще хуже, пожалуй, обстояло дело с имуществом. Пулеметов, которых вообще у нас далеко не хватало (вступили в войну с жалкими восемью пулеметами на полк!), почти не осталось. То же самое произошло с полевыми телефонами и запасами проволоки – телефонной и мотками колючей для искусственных препятствий. На восстановление всего этого требовалось время.

Между тем подступали новые бои. Кое-что удалось получить; подъехало несколько офицеров и пришли кое-какие пополнения (вопрос этот в тылу был налажен недурно), но не хватало ружей!

Снарядный голод в артиллерии продолжался; после интенсивного расхода их в течение десятидневной операции он обострился. На линии реки Сан было буквально запрещено стрелять «без крайней необходимости».

Саввич поручил мне составить реляцию о действиях дивизии во время отступления. Каждая минута была свежа в памяти, и нужные документы были под рукой. Тишина на фронте позволила сосредоточиться и серьезно засесть за составление описания. Получилось оно довольно детальным, обоснованным и должно было бы удовлетворить будущего историка; во всяком случае помочь ему разобраться в живо менявшейся обстановке и в путанице мелькавших событий.