Воспоминания о Корнее Чуковском - [6]

— А знаете, — говорил мне Корней Иванович, — в мастерской Репина в дверях было сделано окошечко с полочкой, куда ставили ему завтрак, так как он не хотел отвлекаться от работы и не разрешал никому входить в мастерскую…

— Не забудьте про окошечко! — кричал он в телефонную трубку, когда я позвонил ему в Москву. — Это очень важная деталь. Снимите мастерскую и Репина через окошечко… А на полочку поставьте стакан молока!

Однажды Чуковский по просьбе И. И. Бродского приехал в Юкки, где был пионерский лагерь Школы юных дарований, организованной при Академии художеств по инициативе С. М. Кирова. Корнею Ивановичу была предоставлена честь разжечь пионерский костер. На поляне собралось много ребят из всех расположенных вблизи лагерей. Под руководством директора школы, профессора Константина Михайловича Лепилова юные художники сделали большие макеты героев сказок Чуковского — Крокодила, Айболита, Бармалея. У крокодила двигались голова и лапы. Корней Иванович дергал его за специальное приспособление и весело читал стихи о крокодиле, а все ребята дружно повторяли:

…Крокодил, Крокодил!

Крокодилович!

Лепилов торжественно подарил макет крокодила Корнею Ивановичу, пообещав прислать его в Ленинград на академическом автобусе. Но к утру крокодил исчез. Его похитили. Корней Иванович говорил:

— Подумайте, какая у моего крокодила популярность. Но я не верю, что его украли… Он сам удрал и теперь проживает в третьем Парголове…

* * *

Но вернусь к более ранним годам.

Осенью 1928 года я отдыхал в санатории Сестрорецкого курорта, в одном пансионате с Корнеем Ивановичем. Вспоминаю послеобеденные прогулки вдоль моря, а в дождливые дни в крытой деревянной галерее, которая опоясывала парк курзала и выходила к морю. В прогулках участвовали Корней Иванович, драматург Федор Николаевич Фальковский, друг Леонида Андреева, профессор-психолог Семен Осипович Грузенберг, литературовед Владимир Евгеньевич Евгеньев-Максимов. С последним у Корнея Ивановича излюбленной темой разговора был Некрасов, над изучением которого они оба работали. Мне казалось, что Евгеньев-Максимов немного ревниво относится к находкам Чуковского, так как при каждой встрече он спрашивал: «Ну, сколько новых строчек написал для вас Николай Алексеевич?..» (Чуковский, как известно, разыскал много неизданных стихов и опущенных цензурой строф из поэм Некрасова).

Однажды в разгаре какого-то спора Корней Иванович набросился на меня:

— Вот вы, молодой человек двадцатого столетия, что вы думаете о Некрасове? Читаете ли вы его? Любите ли? Что помните? Знаю: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…» Так вот, Некрасов был и поэтом, и гражданином, и гражданство у него облечено в форму самой высокой поэзии. Пойдите в библиотеку, возьмите Некрасова, читайте всю ночь, а завтра доложите, волнует ли вас этот великий поэт или вам его творчество ничего не говорит…

Я, конечно, выполнил задание Корнея Ивановича и на другой день признался ему, что многое в творчестве Некрасова устарело, что теперь время для других песен, и понес всякую чепуху об обветшавшей форме его стихов. Я стал читать монотонно, нараспев «Размышления у парадного подъезда», но Чуковский гневно прервал меня и закричал:

— Так нельзя читать Некрасова!

И стал читать наизусть целые главы из поэмы «Мороз, Красный нос». Отдельные строфы он повторял по нескольку раз, восторгаясь лексикой и ритмическим многообразием некрасовского стиха. Я был покорен его убежденностью в величии Некрасова-поэта и уже иначе воспринимал его поэзию.

Такие диспуты, устраиваемые Чуковским, всегда обрастали большим количеством слушателей.

В столовой пансионата, где был тогда шведский стол и табльдот — обедали все за одним столом, — неизменно главенствовал Корней Иванович. Он шумно чествовал повара и даже поварят, вызывая их к столу для того, чтобы они выслушали торжественное слово благодарности, которое произносил по указке Корнея Ивановича кто-нибудь из обедающих. Поэт Леонид Борисов облек свой спич в стихотворную форму и прочел «Оду борщу и компоту». Он читал ее долго, все проголодались, и Корней Иванович остановил его:

— Вторую часть, посвященную компоту, вы прочитаете нам на сладкое…

* * *

В 1932 году я и мой товарищ Яков Лещинский, работавший ученым секретарем Русского музея, пригласили Чуковского в Рукописный отдел музея, которым я тогда заведовал, чтобы показать ему фонды отдела. С неуемным интересом смотрел он материалы архива Александра Бенуа, толстые тома дневников Федора Толстого, рукописи Федотова, письма Репина. С увлечением он читал стихи Федотова, тогда еще не опубликованные.

— Какая живость! Какая чудесная разговорная интонация… Вот бы издать стихи Федотова отдельной книжкой с его же картинами. Это было бы открытие нового поэта. Возьмитесь за это дело.[1]

И тогда же Корней Иванович вдохновил нас сделать книгу писем Репина.

— Юноши, возьмитесь за эту благодарную работу. Уверяю, это будет чудесная книга! Ах, какой это превосходный писатель! Я надеюсь, что все же когда-нибудь увидит свет его чудесная книга «Далекое близкое» и русская литература станет богаче. Я в этом глубоко уверен. Если бы Репин не стал художником, он был бы писателем, равным Гоголю!