Воспоминания о Корнее Чуковском - [16]

— А стук? — К. И., махнув рукой, уходил на террасу к маме.

— Еще партию? — вполголоса предлагал Маяковский.

И снова стучали молотки.

Иногда мама с К. И. выходили посмотреть на нашу игру.

В движениях, походке Маяковского было какое-то небрежное, чуть мешковатое изящество. Неторопливо шагал он по площадке, сжимал молоток, едва скользил взглядом по намеченной жертве.

— Крокирую! — Короткий, сильный удар, и его шар с треском сшибает шар противника.

— И ведь не промахнется! — с невольным восхищением говорил К. И. — И где это вы так наловчились? — как-то спросил он.

Маяковский подошел к нему, искоса взглянул на маму и сказал доверительным тоном:

— Я ведь жил одно время игрой на бильярде.

Мама не то с осуждением, не то с сожалением посмотрела на Маяковского.

В 1915 году Маяковскому исполнилось двадцать два года, и мне, четырнадцатилетней, он, естественно, казался уже не молодым. Но и «взрослые» не делали скидки на его возраст. Какая-то солидность во всех его движениях, его молчаливая замкнутость, а главное — зрелость его таланта заставляли забывать о его молодости, как бы исключали возможность мальчишеской бравады и легкомыслия. Поэтому и слова о жизни за счет игры на бильярде были восприняты серьезнее, чем, вероятно, того заслуживали.

А мальчишеские черты были и проявлялись не раз.

Однажды, когда мы вечером прогуливались по пляжу, К. И. спросил Маяковского:

— Расплатился с вами «Сатирикон»? (В. В. печатал в то лето в «Сатириконе» свои «гимны»).

Маяковский молча сунул руку в карман. На его ладони тускло блеснули несколько медных монет. Он выбрал тяжелый пятак, слегка нагнулся и пустил его рикошетом. Пятак несколько раз подпрыгнул по гладкой поверхности залива и без всплеска погрузился в воду. За ним последовал другой, третий…

К. И. пристально посмотрел на Маяковского и пожал плечами. Он знал, что Маяковский очень беден и что эти пятаки значительная часть его сатириконского гонорара.

Мне это «швырянье деньгами» очень понравилось — было в нем такое, на мой взгляд, великолепное презрение к мелочам жизни. Я очень удивилась, когда потом, дома, мама раздраженно сказала:

— Глупо! Заработать ему трудно, и нечего делать вид, что деньги для него мусор.

Розовеющий слон

К лету 1915 года суждение К. И. о Маяковском уже совершенно сложилось. Если два года тому назад он выделил Маяковского из среды прочих футуристов, то теперь он твердо знал — Маяковский поэт гениальный. И это было главное.

Но и для обывателей и обывательской критики Маяковский стал заметной фигурой. Он много выступал, уже печатались его стихи, уже была поставлена трагедия «Владимир Маяковский». Поэзии его не понимали, но «глухой и глупый» мещанин и критик, который «из имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук», мстили ему грязными сплетнями и статейками в «желтых» журнальчиках.

К. И. не придавал никакого значения всему этому злопыхательству. Он знал, что Маяковского, широко и быстро шагающего навстречу «идущего через горы времени, которого не видит никто», злобное шипение не остановит.

Но он видел одиночество молодого Маяковского и в тот месяц куоккальской жизни окружал его незаметным и неизменным вниманием.

К. И. радовало, что мама с восхищением приняла поэзию Маяковского. И хотя он ворчал, что мы мешаем ему спать, он, вероятно, был доволен, что Маяковский мог часами играть с девчонками, смотрящими на него влюбленными глазами. Беззлобно поругавшись из-за крокета, К. И. часто шел вместе с В. В. к нам ужинать.

Помню, как-то в воскресенье, с удовольствием поев черничного пирога, К. И. вдруг вскочил и плачущим голосом сказал:

— Что же это я наделал? Ведь у меня сегодня гости, а я вернусь домой с черными зубами, и все поймут, что я на свой ужин не понадеялся и заранее наелся черничным пирогом.

Маяковский поднял на К. И. свои большие печальные глаза и спокойно пробасил:

— Ничего. Скажите, что у вас шнурки на ботинках так затянулись, что пришлось зубами развязывать.

По вечерам вся наша компания выходила побродить по пустынному в эти часы пляжу. К. И. шел рядом с Маяковским. Оба высокие, черноволосые, на вид одного возраста, хотя К. И. был старше на одиннадцать лет, но такие разные. К. И. тонкий, гибкий, необыкновенно подвижный, лицо все время меняется, даже когда он молчит, точно каждая мысль отражается то во взгляде, то в движении губ, то в морщинке, пробегающей по лбу.

Мне очень приятно было видеть К. И. и Маяковского вместе, слушать их разговоры, вернее — небрежно, на ходу, бросаемые замечания, шутки.

У К. И. была привычка громко и выразительно повторять какие-нибудь строки стихов. Обычно одни и те же. В то лето он постоянно декламировал:

…И сказал проводник:

— Господин, я еврей

И, быть может, потомок царей.

Посмотри на цветы, что растут по стенам,

Это все, что осталося нам.

Маяковский шагает молча. В его фигуре что-то монументально-небрежное. Глаза смотрят вдаль, губы чуть-чуть шевелятся, точно он тихонько повторяет вслед за К. И.

Но вряд ли он вслушивается в его слова. Мы все давно уже знаем наизусть эти строки — они как бы служат звуковым фоном наших вечерних прогулок.

К. И. внезапно обрывает свою декламацию и просит Маяковского: