Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2) - [7]

Первое впечатление, вынесенное мною из знакомства с Марксом 338, было самое неприятное. Он принял меня в своем известном салоне, украшенном бюстом Зевса олимпийского. Его нахмуренные брови и, как показалось мне с первого разу, суровый взгляд невольно вызывали в уме сравнение с этим бюстом, особенно ввиду чрезмерного развития лба и падавших назад обильных вьющихся и уже седых волос[...] Но вскоре мне суждено было встретиться с ним на водах в Карлсбаде. Здесь, за неимением другого общества, он тесно сблизился со мною. Мы делали совместно наши утренние и вечерние прогулки и совместно нарушали диету за бутылкой рюдесгейма, к которому он чувствовал особую нежность. Вне своего обычного антуража этот великий человек становился простым и даже благодушным собеседником, неистощимым в рассказах, полным юмора, готовым подшутить над самим собою. Помню я его рассказ о том, как, оставшись однажды без денег, он понес в парижский ломбард серебряную посуду своей жены. Жена его, урожденная фон Вестфален, со стороны матери была в родстве с герцогами Аргайл. На посуде имелся поэтому дворянский герб. Это сопоставление дворянских претензий с резко выраженными чертами еврей

22

ского типа повело к тому, что Маркс был задержан и жене пришлось доказывать принадлежность ей посуды и добиваться освобождения мужа. Маркс явился мне вскоре по возвращении в Англию и в неожиданном свете любящего отца семейства, готового баловать своих дочерей и внучат, а также преданного друга, испытывавшего поистине братскую привязанность к Энгельсу. Эти два человека встретились в ранней молодости и на первый раз взаимно оттолкнули друг друга. Один был гегелианцем, другой - шеллингианцем. Inde irae *. Но вскоре общее дело и общая эмигрантская жизнь на чужбине сблизили их до того, что Энгельс сделался своим человеком у Маркса, и наоборот. Не знаю, удалось ли Марксу обратить Энгельса в гегелианство, но что сам Маркс оставался до конца не допускающим компромисса последователем гегелевской философии, в этом я не раз имел возможность убедиться из собственных его заявлений. Помню, как однажды он объявил мне, что есть только два способа мышления логическое по диалектическому методу Гегеля и нелогическое. Он, впрочем, признавал за собою заслугу человека, поставившего в основание трехугольника то, что Гегелем было поставлено в его вершине, и, говоря это, он разумел, что экономические влияния признаны были им руководящими и основными даже для философских и научных теорий.

Он не прочь поэтому был считать Лоренца Штейна до некоторой степени своим учеником и охотно вспоминал о его сотрудничестве в Rheinische Jahrbiicher 340. Журнал этот издавался Марксом, если не ошибаюсь, в Кёльне за несколько лет до переезда сперва в Париж, откуда он был выслан Гизо, а затем в Лондон 341. В числе сотрудников был Гейне. Карл Маркс уже в это время работал над развитием своей теории Mehrwerth'a **. Впервые он высказал ее в систематическом виде в своих известных возражениях Прудону Бедность философии ***. Переезд в Лондон доставил Марксу возможность собрать богатый материал по английской экономи

23

* Отсюда гнев (Ювенал. Сатира первая). Ред.

** - прибавочной стоимости. Ред.

*** К. Маркс. "Нищета философии. Ответ на "Философию нищеты" г-на Прудона". Ред.

ческой истории, для чего он усердно посещал Британский музей, изучал на дому "синие книги", которыми его собственная библиотека была особенно богата. Усиленные занятия надорвали его здоровье, и он нередко уже в эпоху моего знакомства с ним жаловался на какие-то внутренние боли. Видя его, однако, постоянно бодрым и умственно, и физически, все окружающие не придавали особого значения его жалобам, приписывая их мнительности, а между тем не прошло пяти лет, и под влиянием личного горя - потери жены и старшей дочери, госпожи Лонге, нередко помогавшей ему в черновой работе, - у него развилась чахотка; он тщетно боролся с болезнью в Алжире и умер в Лондоне, не доживши до шестидесяти лет *. В середине семидесятых годов ничто не предвещало такого раннего конца.

Маркс продолжал работать усиленно, научился русскому языку и читал внимательно русские "синие книги", присылаемые ему приятелем ** из Петербурга.

Он собирался дать в ближайших своих томах особенное развитие русскому и американскому материалу, но это не мешало ему читать и много постороннего своей теме, снабжая всегда прочитанное своими заметками. Вот почему после его смерти Энгельс показывал мне тетради, наполненные выдержками из Моргана (Древнее общество), Карденаса (История собственности в Испании), моего сочинения об общинном землевладении, Кареева (История крестьян во Франции)342. Некоторыми из этих заметок воспользовался Энгельс в своем этюде о происхождении семьи и собственности *. Указаниями Маркса руководствовался он также и в своей критике "дюринговских потуг" совершить переворот в науке **. Маркс не без некоторого самодовольства говорил мне, что Дюринг всем встречным заявляет, что источником нападок на него является не кто другой, как он, Маркс. Во время моего знакомства с Марксом он и его семья вели весьма замкнутый образ жизни. Редко когда можно было встретить в его доме чистокровных англичан, за исключением разве Гайндмана, недавнего главы английских социалистов. Ортодоксальные экономисты не находили еще нужным считаться с ним в это время. Маркс рассказал мне однажды следующий инцидент. Леви, автор истории торговли, читал публичную лекцию о согласии экономических интересов. В конце лекции дозволено было присутствующим сделать свои возражения. Встает Гайндман и объявляет, что в числе экономистов, так или иначе высказавшихся о согласии и несогласии интересов, лектор не упомянул Карла Маркса. "Я не знаю его", - последовал ответ. Такое отношение английских экономистов тем более удивляло меня, что в Берлине Вагнер и Энгель не раз упоминали имя Маркса, то соглашаясь, то споря с ним. Но англичане почему-то считают политическую экономию своим исключительным достоянием и редко когда ссылаются на иностранных писателей по этому предмету. Получивший первый том Капитала от автора, Спенсер, например, счел нужным передать через общих знакомых, что незнание немецкого языка ставит его в невозможность