Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2) - [19]

60

Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником исторического материализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.

Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того, чтобы эти коммунистические тенденции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различия между русским полицейским государством и "правовыми" государствами Запада. Более того: он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.

Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, революционеры должны были приступить к его воспитанию в этом направлении. Лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести агитацию, нужно было исходить не из принципов "чистого социализма", пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из "ближайших нужд" и "непосредственных требований" народной массы.

Эти взгляды Бакунина сделались учением народников-бунтарей, господствовавшим среди русских революционеров во второй половине семидесятых годов прошлого столетия [...]

* Тогдашние революционеры рекрутировались почти исключительно из рядов учащейся молодежи. (Прим. авт.)

61

Достаточно было несколько лет агитационной практики, чтобы от теории бунтарей не осталось камня на камне. Наши тогдашние революционные теоретики, - к числу которых принадлежал и пишущий эти строки, - метались в безнадежных противоречиях. Этих противоречий нельзя было преодолеть, не сломав хребта самому бакунизму.

Но это было нелегко. Русские революционеры слишком срослись со старыми теориями.

Начались усиленные попытки заштопать все прорехи старой теории; с особенным увлечением занялся этим Лев Тихомиров, бывший тогда одним из выдающихся публицистов партии "Народной воли", а ныне ставший главным редактором архиреакционной газеты "Московские ведомости". Однако не все могли удовлетвориться "улучшенной" таким образом теорией. Это в особенности трудно было для тех, кто в силу своего "нелегального" положения должен был покинуть Россию и получил возможность ближе познакомиться с западноевропейским рабочим движением и западноевропейским научным социализмом.

К числу тех, кто находился в таком положении, принадлежали Вера Засулич - одна из основоположниц нашего терроризма, которая, однако, никогда не признавала его единственным средством борьбы, - затем П. Аксельрод, Л. Дейч, В. Игнатов и я. Каждый из нас принес с собой из России опыт, приобретенный в течение нескольких лет революционной агитации, и более или менее ясное сознание того, что этот опыт находится в резком противоречии с теорией бунтарей. Это сознание было особенно мучительно, и каждый из нас испытывал настоятельную потребность привести в порядок свои революционные идеи.

Сначала мы были рассеяны по разным странам Западной Европы; но достойно внимания то, что, как бы мы ни были удалены друг от друга, - так, например, Аксельрод жил некоторое время в Яссах, а я - в Париже, - наши умственные интересы всегда сосредоточивались в одном и том же направлении - в направлении социал-демократической теории, т. е. марксизма. Тот, кто не пережил вместе с нами то время, с трудом может представить себе, с каким пылом набрасывались мы на социал-демократическую литературу, среди ко

62

торой произведения великих немецких теоретиков занимали, конечно, первое место. И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов, тем правильнее преображался в наших глазах наш собственный революционный опыт. Лично о себе могу сказать, что чтение "Коммунистического Манифеста" составляет эпоху в моей жизни.

Я был вдохновлен "Манифестом" и тотчас же решил его перевести на русский язык. Когда я сообщил о моем намерении Лаврову, он отнесся к нему равнодушно. "Конечно, следовало бы перевести "Манифест", - сказал он, - но вы сделали бы лучше, если бы написали что-нибудь свое". Я не торопился выступить сам и предпочел сначала перевести "Манифест".

Теория Маркса, подобно Ариадниной нити, вывела нас из лабиринта противоречий, в которых билась наша мысль под влиянием Бакунина. В свете этой теории стало совершенно понятным, почему революционная пропаганда встречала у рабочих несравненно более сочувственный прием, чем у крестьян.

Самое развитие русского капитализма, которое не могло не волновать бакунистов, так как оно разрушало общину, приобретало теперь для нас значение новой гарантии успеха революционного движения, ибо оно означало количественный рост пролетариата и развитие его классового сознания.