Воспоминания о Евгении Шварце - [36]
Зощенко приехал позже всех нас. В день его приезда нам впервые дали на обед по кусочку курицы. До этого в нашем меню о курице не было и речи. В тридцатые годы питание в Домах отдыха вообще было не слишком разнообразное и обильное. Когда кто-то отправлялся после завтрака в далекую прогулку — в Старый Крым или Козы, то не забывал сказать соседям:
— За обедом съешьте мою котлету и компот!
Увидев такое неожиданное «второе», Женя Шварц просиял. Потирая привычным жестом руки, он, как бы досадуя, вопросительно сказал:
— Опять курица? Все курица да курица!
И озорно оглядел нас.
Зощенко смотрел на улыбающихся товарищей, еще не понимая всей соли шварцевской шутки.
Главным занятием в Коктебеле было лежание на пляже с утра и до вечера с перерывами на еду.
В нашем коктебельском «гимне» так и пелось:
На пляже или загорали до умопомрачения, или занимались собиранием красивых камешков, которыми так богат коктебельский берег…
В 1932 году никакой музыки в нашем Доме творчества не было, и никто не танцевал — это пришло потом. Вечер убивали одним из двух известных способов (кроме прогулок по берегу и дружеских бесед) — играли в шарады или пели.
В играх, конечно, отличался находчивый Женя Шварц. Вот он изображает в лицах прапорщика и генерала.
Серенькая кепочка надвинута на самый лоб, щеки втянуты, глаза подобострастно бегают — перед вами невзрачный «прапорщик армейский». А вот Женя вжал голову в плечи, смешно надул щеки и властно смотрит из-под нахмуренных бровей. И вы ясно видите: его превосходительство!
Пели вечерами все. На нашей территории чаще всего слышалось есенинское:
Когда пели «Стеньку Разина», Женя Шварц с улыбкой подчеркнуто выводил:
Он вообще любил заменять привычный эпитет чем-либо неожиданным. Шварц частенько декламировал пушкинское:
— и, улыбаясь, кончал с пафосом:
Шварц очень потешался, когда я рассказывал ему, как в Витебске на одном литературном вечере чтец-любитель из дантистов так окончил надсоновское «Не говорите мне: он умер…». В последней строке чтец забыл глагол «рыдает» и произнес по-своему:
Николай Чуковский
Евгений Шварц
На одном писательском собрании в Ленинграде, в середине тридцатых годов, выступил Евгений Львович Шварц и сказал:
— Говорить про себя: я — писатель так же неловко, как говорить про себя: я — красивый. Конечно, никому не возбраняется втайне, в глубине души надеяться, что он недурен собой и что кто-нибудь, может быть, считает его красивым. Но утверждать публично: я — красивый — непристойно. Так и пишущий может в глубине души надеяться, что он писатель. Но говорить вслух: я — писатель нельзя. Вслух можно сказать: я — член Союза писателей, потому что это есть факт, удостоверяемый членским билетом, подписью и печатью. А писатель — слишком высокое слово…
Он так действительно думал и никогда не называл себя писателем. В советской литературе проработал он лет тридцать пять, но только к концу этого периода стали понимать, как значительно, важно, своеобразно и неповторимо все, что он делает. Сначала это понимали только несколько человек, да и то не в полную меру. Потом это стали понимать довольно многие. Настоящий успех пришел к нему после смерти. Его пьесы «Снежная Королева», «Два клена», «Тень», «Дракон», «Необыкновенное чудо», «Голый король» завоевывают все новых читателей и зрителей. И с каждым годом становится все яснее, что он был одним из замечательнейших писателей России.
Мне трудно писать о нем, потому что я знал его слишком близко и слишком долго. Я познакомился и подружился с ним сразу после его приезда в Петроград, в 1922 году, и был у него в последний раз за месяц до его смерти в 1958 году (1). Я столько пережил с ним вместе, столько разговаривал с ним, наши согласия и разногласия носили такой устойчивый, привычный, застарелый характер, что я относился к нему скорее как к брату, чем как к другу. А никому еще не удавалось написать хороших воспоминаний о собственном брате.
Он родился в 1896 году, в Казани, и, следовательно, был старше меня на семь лет. Отец его, крещеный еврей, Лев Борисович Шварц, учился в конце прошлого века на медицинском факультете Казанского университета и, будучи студентом, женился на Марии Федоровне Шелковой. Помню, Евгений Львович одно время собирался подписывать свои сочинения фамилией матери — Шелков. Но намерения этого не осуществил, — вероятно, почувствовал в нем некую нечистоту и фальшивость (2).
Жизни в Казани он не помнил совсем, — двухлетним ребенком родители перевезли его на Северный Кавказ, в город Майкоп. Однажды Евгений Львович рассказал мне, что в течение многих лет его мучил один и тот же сон, постоянно повторявшийся. Ему снилась безграничная песчаная пустыня, накаленная солнцем; в самом конце этой пустыни — дворец с башнями, и ему непременно нужно пересечь эту пустыню и дойти до дворца. Он идет, идет, идет, изнемогая от зноя и жажды, и когда, наконец, до дворца остается совсем немного, ему преграждают путь исполинские кони, грызущие желтыми зубами вбитые в землю деревянные столбы. И вид этих коней был так страшен, что он всякий раз просыпался от ужаса. Как-то раз Евгений Львович уже взрослым человеком рассказал этот странно повторявшийся сон своему отцу, доктору Льву Борисовичу. Отец рассмеялся и сказал, что сон этот — воспоминание о переезде из Казани в Майкоп (
