Воспоминания корниловца: 1914-1934 - [113]

— Ох и дурак же я был! Зачем я только паспорт свой отдал? Я еще в прошлом году сбежал бы отсюда. Это ад, понимаете, это ад! Это не люди придумали, это сам черт придумал! А наши дураки там воображают, что это рай. Ох, как бы мне домой вернуться? Капут, доктор, совсем капут! Сколько мне еще тут осталось? Так мне и нужно, дураку, так мне и нужно!

Оперировали мы начальника строевой части московской милиции, мадьяра, политэмигранта. От него я узнал подробности усмирения восстания тамбовских крестьян во время коллективизации. Похваляясь, он назвал мне несколько десятков мадьяр — ответработников всесоюзного масштаба. И, что для него было не менее важно, все оттенки политэмигрантского пайка.

Говорил я и с коммунистом, болгарином, учившимся в институте мирового хозяйства при Коминтерне. У него еще было много веры в коммунизм, но за год жизни в Москве уже появилось и немало сомнений.

Не знаю, почему среди всей этой знати у нас оказался семнадцатилетний парнишка со стройки Метрополитена. Он был из Белоруссии, из семьи крестьян. Дома голод, он бежал и нанялся на стройку. Его родных месяц тому назад завербовали на Украину:

— Там население… — он запнулся, не решаясь сказать «вымерло», — население уменьшилось наполовину.

В общежитии, где он жил, холодно и грязно, кормят плохо, работа тяжелая, как что — тянут в ГПУ.

— Поправлюсь, поеду на Украину, может, там лучше. Где только нашего брата нет? Ищут где лучше, а лучшего — нигде нет.

Что осталось русского в этом Вавилоне коммунистического интернационала? В течение семнадцати лет люди, не имеющие корней в русском национальном организме, пытались придать Москве международный характер. Нового они ничего создать не сумели, кроме безобразных железобетонных коробок. Главная их сила- в разрушении. Разрушением им удалось несколько изменить вид Москвы. Но слишком долго Москва строилась, чтобы проходимцы могли совсем изменить ее вид. Слишком велика и богата русская культура, и никому не приходило в голову сравнить ее с каким-нибудь пролеткультом — отрицанием всякой культуры.

Прежде всего это сказалось на театре. Что большевики ни делали, как ни старались его перестроить, русский театр, одно из величайших творений русской культуры XIX века, стоит как стоял. Он не мог не пойти на уступки, не мог не ставить пьесы второстепенных советских авторов с классовой окраской, не мог не менять (под давлением театрального совета) названия, отдельные фразы или не оттенять социальную сторону, но все это не в ущерб общему творчеству. Даже Мейерхольд оставил цирковые и балаганные приемы. Мы это усмотрели в «Свадьбе Кречинского», где только отсутствие занавеса напоминало, что мы у Мейерхольда.

В Лаврентьевском переулке вдали от шума и суеты — Третьяковская галерея. Каждый раз, выходя оттуда, мы повторяли:

— Не дай, Господи, чтобы ее постигла участь Эрмитажа.

Многие картины из этого музея были проданы заграничным миллионерам или стали взяткой для «полезных людей» на Западе. Впрочем, и из Третьяковской галереи исчезло несколько картин. Может, они в будуарах Кремля? Помнили мы и то, что Троцкий в случае поражения советской власти грозился «хлопнуть дверью» и среди прочего сжечь Третьяковскую галерею.

Отъезд

В конце января нам сообщили, что жене и сыну разрешен переход в югославское подданство. Мы зашли к заведующему паспортным отделением, и он официально подтвердил решение ВЦИК и принял от нас прошение о выезде за границу. Просмотрев наши бумаги, он будничным голосом сказал:

— Приходите через шесть дней за визой.

Мы с женой тревожно переглянулись. Что могли бы означать эти слова? Что за ними кроется? Я переспросил:

— Как вы сказали, товарищ?

— Через шесть дней приходите за визой и можете выезжать за границу.

Мы приняли квитанции и вышли. На улице мы остановились: невозможно, чтобы советская власть произнесла слова: «Можете выезжать за границу». Страшно подумать… Шесть дней мы прожили в тревоге и волнении. Сделали кое-какие приготовления на случай подвоха. Настал шестой день. Служащая выдала паспорт с визой и сказала:

— Десятого февраля вы должны быть на границе

Я поблагодарил и вышел. Если бы она добавила «но только пешком», я все равно сказал бы «спасибо».

Уже впоследствии, в Югославии, мы узнали, что советское правительство в надежде, что король Александр решит установить с Советским Союзом дипломатические отношения, дало разрешение на выезд примерно двумстам семьям югославов, в число которых попали и мы. Этим семьям, включая нашу, выпала редкая удача. Дело в том, что надежды советского правительства не осуществились, дипломатические отношения с Югославией были установлены только в 1941 году.

Паспорт превратил нас в людей другого класса: на нас теперь смотрели как на иностранцев, и, соответственно, изменилось к нам отношение.

Мы зашли в финотдел, чтобы вернуть облигации. Перед нами стояло два просителя, оба умоляли заведующего разрешить им продажу облигаций, так как они уже несколько месяцев были без работы. Заведующий разрешения не давал, а когда рабочий продолжал настаивать, закричал:

— Я сказал: облигации продавать не разрешаю, и, если вы немедленно не уйдете, вас выведут с милицией!