Воспоминания. Книга об отце - [137]

(1959).

БАЛТРУШАЙТИС, Юргис (Георгий) Казимирович (1873–1944) — литовский и русский поэт, переводчик и критик, активно участвовал в символистском движении. С сентября 1920 начал дипломатическую карьеру: был дипломатическим представителем, затем чрезвычайным посланником и полномочным министром Литвы в СССР. В 1939 ушел на пенсию и уехал в Париж, где был назначен советником Литовского посольства. Ему и его жене Марии Ивановне (1878–1948) посвящено стихотворение В. И. «Петровское на Оке» (III, 528–529). Ему же посвящено стихотворение «Певец в лабиринте» (Свет вечерний; III, 497–499). Балтрушайтис посвятил В. И. цикл из четырех стихотворений «Вячеславу Иванову в Красной Поляне» (1918; Лилия и серп, Париж, 1948, с. 201–202). Поэзии Балтрушайтиса посвящена статья В. И. «Юргис Балтрушайтис как лирический поэт» в кн. Русская литература XX века. 1890–1910, под ред. проф. С. А. Венгерова, т. II, М., «Мир», 1915, с. 301–311. См. также III, 834–837. Его сын — Юргис (1903–1988), историк искусства.

БАЛЬМОНТ, Константин Дмитриевич (1867–1942) — поэт — символист, переводчик, критик. Ему посвящены стихи В. И. (см., напр., II, 352) и несколько статей (см., напр. «О лиризме Бальмонта», «Аполлон», № 3–4, 1912; «К. Д. Бальмонт», газ. «Речь», № 69, 11 марта 1912). O. A. Шор охарактеризовала отношения В. И. с ним как «сердечно — приятельские, они не имели ни вспышек, ни разрывов» (I, 73). См. также II, 740–741.

«16 января. Я процитировал стихи Бальмонта:

Мой зверь не лев, излюбленный толпою,

Мне кажется, что он лишь крупный пес.

Вячеслав Иванович взъярился: — Какая пошлость! Ведь сходство собаки со львом только внешнее и случайное, и сказать так, как сказал Бальмонт, значит сказать рифмованную пошлость. Бальмонт, впрочем, пошлости часто говорит. Он, конечно, поэт подлинный, первоклассный, но, к сожалению, слишком много (скажем скромно — 70 %) писал ненужного: перепевы самого себя, повторения, случайное, внешнее, а иногда и пошлое. Но вообще‑то он поэт не пошлый. Вот у Пушкина нет ничего пошлого, и я, любя Пушкина и ненавидя пошлость, не могу не сердиться на Бальмонта в данном случае.

— Да, — возразил я, — но ведь тот же Бальмонт говорит: ”Нравятся отдельностью все созданья мне“.

— Когда Бальмонт говорит, что ему нравится каждое отдельное созданье, он прав, ибо он здесь — утверждающий, говорящий некое ”да“ миру, а на всякое ”да“ человек имеет право; другое дело — сравнение льва с собакой: здесь, несмотря на внешне — утвердительную форму, сближение отрицательное, и отрицание это незаконно. Все же, повторяю, Бальмонт — большой поэт, талант /…/» («Беседы», с. 304).

«20 января. /…/ — Я как бы вижу все вещи в славе. И, по — моему, поэт и есть тот, кто славословит.

— Не в этом ли, однако, начало вашего ложноклассицизма?

— Почему же ложного? Истинного, истинного. Вспомните, уже Гомер воспевал ”славы мужей“. Это и есть задача подлинного классика. Воспевавшие же Фелицу и тому подобное были ложноклассиками именно потому, что не понимали действительной славы, то есть онтологической сущности вещей. Мне однажды сказали, что я последний поэт, и часто это кажется мне правдой. Озираясь на своих современников, я не вижу никого, кто мог бы славить. Только я да, пожалуй, еще Бальмонт, славословим.

— Правда, — сказал я, — мне вспомнились стихи Бальмонта:

О слава солнцу пламенному в вышних,

О слава небу, звездам и луне,

Но для меня нет в мире больше лишних:

С высот зову и тех, кто там, на дне.

— О, как это не по — русски! — поморщился В. И. — Как часто Бальмонт славит безвкусно, но славит он неустанно и беспрерывно. И за это я его люблю. И в этом наше сходство. Он мне говорил много раз, что у нас есть нечто общее, но он не знает, что это такое. А вот и есть то, что мы оба славословы. И, повторяю, я боюсь, что после меня уже не будет Поэта, и не потому, что больше нечего в мире славить или больше не будет талантов, а потому, что для прославления нужна одна такая точка в человеке, которой я уже больше ни в ком не вижу» («Беседы», с. 307).

«21 апреля. — Два порока губят Бальмонта, — сказал В. И., — бедность языка и отвлеченность. Он самый отвлеченный поэт наших дней. В ранней своей фазе, когда он пел мимолетное, он был конкретным и поэтическим. Но потом он без конца стал разговорчивым, становился все более и более отвлеченным и все менее и менее поэтическим. Кстати, о его многоречивости: еще около тридцати лет назад, когда вышла его книга ”Тишина“, Зиновьева — Аннибал уже прозрела эту черту в нем и под взятым Бальмонтом к этой книге эпиграфом из Тютчева ”Есть некий час всемирного молчанья“ приписала: ”Когда болтает лишь один Бальмонт“. Да, Бальмонт утомительно многоречив и пустословен, других же он совершенно не в состоянии слушать. Книг он читает много, но схватывает в них только то, что ему кажется ”бальмонтовским“. Других поэтов он не любит, и если он вас и слушает и говорит, что ему понравились ваши стихи, это значит только, что вы ему напомнили его самого, и он тут же сымпровизирует стихотворение в ответ. Он ездил по многим странам (где он только не был!), но всюду видел только себя. ”Нам нравятся поэты, похожие на нас. — Он мог бы также сказать: нам нравятся книги, похожие на нас, нам нравятся страны, похожие на нас, нам нравится всё, похожее на нас“. И потому, когда Бальмонт переводит Шелли или Эдгара По, он их обальмончивает. Ибо что такое По? Это сама Психея, а Шелли — сердце сердец (как написано у него на памятнике), что же у отвлеченного Бальмонта с ними общего? И вообще, у него нет ничего общего с модернизмом, он совсем не символист, он вовсе не характерен для нового направления нашей поэзии. И отвлеченность его не есть некая работа мысли над предметом, нахождение и выделение его общих признаков. Нет, все эти ”ости“ Бальмонта только отвлеченные имена прилагательные, т. е. чувственные восприятия, застывшие ощущения и… больше ничего. Ибо на большую работу мысли Бальмонт не способен. Он пишет ежедневно, почти ежечасно, но совершенно не в состоянии критически отнестись к написанному. Завет Пушкина — усовершенствовать плоды любимых дум — ему чужд. Он беспрерывно, без устали поет, как птица, с великим однообразием струя всегда одну и ту же руладу. Если человек не утомляется слушать соловья, то только потому, что человек не пассивное, а творческое эхо, перерабатывающее в себе его пение. И в отношении к Бальмонту, думаю я, повторяется то же самое. Мы его воспринимаем, переработанного нашим эхом. И в этом, быть может, секрет его нескудеющей и совершенно неоправданной тридцатилетней славы» («Беседы», с. 312).