Воспоминания - [110]

Я заплакала тоже… Маменька начала прощаться. Старушка отерла глаза и опять повеселела.

— Куда ты, графинюшка? Погоди, погоди, не пущу: ты еще шляпки моей новой не видала, я показать тебе хочу. Хорошенькая шляпка, Соня мне сшила, к обедне ходить. Только одно мне не нравится, бант она какой-то на маковку посадила, кажется, так не носят… точно ворона какая сидит. Ты ведь, графинюшка, мастерица, у тебя руки золотые, переколи мне его, пожалуйста. Эй, Василиска, шляпку мою подай! — закричала старушка.

Мать моя села опять, а я прижалась к ней и потихоньку дергала ее за платье. Василиса принесла шляпу и сунула ее в руки барыне.

— Вот посмотри, графинюшка: всем бы шляпа как шляпа; а что это за бант? Точно на смех мне Соня делает! — говорила старушка, дергая за ленты. — Да и поля какие страшные… я точно сыч из гнезда выглядываю! — прибавила Пульхерия Васильевна, надев шляпку и глядясь в зеркало. — Уж эта Соня! Всегда так делает все хорошо, хорошо, да вдруг и ввернет штучку. Вот хоть брось вещь!

Старушка начинала сердиться. Шляпка была в самом деле такая уморительная, что маменька невольно улыбнулась, а я громко захохотала.

— Вот даже ребенок смеется, а мне ведь нельзя в такой кибитке ходить: все знают, кто я!.. Вот детки. Саша деньги в печке жег, а у матери шляпы нет! Ну что это, что? — и Пульхерия Васильевна начала трепать шляпку.

— Да вы не беспокойтесь, я вам это все переделаю! Пришлите мне шляпку: я дома вам ее исправлю.

— Ах ты, моя родная, спасибо тебе… Бант-то ты мне сдери долой, я видеть его не могу… Ох, Соня, Соня!.. Вот что значит, что разум-то у нее не на месте… Все это масонщина проклятая!..

Мать моя распрощалась еще раз и проворно вывела меня из дому. Мы пошли домой. Помню, что маменька шла грустная, слезы дрожали на ее ресницах. Я любопытно заглядывала ей в глаза, припрыгивая около нее по мосткам. Мне хотелось закидать ее вопросами, но я — сама не знаю — почему-то молчала.

— Ну, что ты заглядываешь? — сказала мне маменька и проворно отерла глаза.

Этого было довольно: я рассыпалась в вопросах.

Что это за смешная старушка, маменька?

— Она не смешная, а несчастная, душа моя. Ее надо жалеть, а не смеяться.

— Она точно княгиня, маменька?

— Нет, это ей только так кажется.

— А кто это, маменька, так страшно в дверь стучал?

— Это тоже больная, дочь ее.

— Маменька, вы больше меня не водите к ним: мне не хочется, я боюсь!

— Несчастных и больных бояться не надо, Маша. Помни мои слова, и когда вырастешь, в мою память навещай больных и несчастных. Слышишь?

— Я буду, маменька, — серьезно сказала я и горячо поцеловала руку матери.

Этот визит, однако ж, и грустные слова матери отбили у меня надолго охоту ходить по гостям.

Сильно запечатлелся в мою детскую память серый дом и все, что я видела, в нем и слышала.

Много лет спустя, когда я была уже взрослая девушка, кто-то в разговоре помянул при мне имя Пульхерии Васильевны, и в памяти моей воскрес в один миг серый дом, толстая красная девка, страшный лай собак и сама старушка Пульхерия Васильевна и все, что поразило меня в ее доме.

Желая поверить мою детскую память, я начала расспрашивать мать мою и узнала подробно грустную повесть семейства Головастовых.

Вот она.

Кирил Иваныч Головастов, муж Пульхерии Васильевны, был далеко не генерал, как впоследствии времени величала его полусумасшедшая вдова. Кирил Иваныч был просто инспектор училища рисованья в городе Васильеве, человек очень умный, ученый и приятный.

Пульхерия Васильевна в то время (вопреки поверью, что люди глупые с ума не сходят) была женщина недальняя, добрая, но гордая по природе и занятая собой.

У Кирил Иваныча от Пульхерии Васильевны было двое детей: сын Александр Кирилыч и дочь Софья Кириловна. Оба они удались умом не в мать, а в отца и получили прекрасное образование.

Александр Кирилыч был хорош собой, силач, умница, увлекательный рассказчик, каламбурист, рифмоплет и замечательный рисовальщик легоньких вещей в альбомы. Карикатуры его славились сходством и остротой. Изумительно подражал он гравюре пером. Танцевал неутомимо и выделывал ногами, как коклюшками, всевозможные антраша и ригодон; играл на гитаре и приятным баритоном распевал романсы. Словом, был душа общества.

Софья — сестра его, интересное воздушное сентиментальное созданье, была серьезного ума девушка, много читала, любила вдаваться в споры и прения с людьми учеными. Но несмотря на это, была и кокетка, кружила головы и вербовала полки поклонников. По части искусства Софья не уступала брату: рисовала превосходно, писала стихи, отлично играла на фортепьяно, танцевала как сама грация, а пела, говорят, — так заслушаешься.

Ко всем этим прелестям в семье Головастовых Пульхерия Васильевна с своей стороны обладала в совершенстве кухонным искусством и кормила гостей на убой.

Что ж мудреного, что дом их был набит битком с утра до поздней ночи художниками, певцами, музыкантами и толпой военной и статской молодежи? Где есть хорошенькая дочка, где бренчит фортепьяно и где из заповедного уголка аппетитно веет вкусным обедом, там этого добра не оберешься.

У Софьи, говорят, было много женихов, из которых более всех пылал любовью юный художник Русони из обруселых итальянцев. Замечали, что и Софья отличала его от других обожателей.