Воспоминания - [109]

— Здравствуйте, Пульхерия Васильевна. Вы не узнали меня? — сказала мать моя старушке, которая всматривалась в нас в круглые зеленые очки.

— А, графинюшка моя, это ты! Я было и не признала тебя. Садись, садись на диван-то. А это кто с тобой? — прибавила старушка, приложив руку сверх очков и наклонясь ко мне.

— Это моя Маша; вы ее не узнали? Она очень выросла.

— Как не узнала? Узнала! Славная девочка какая… Ну, и ты садись, садись, Машенька. Эй, Василиска! Поди скажи барышне Софье Кириловне, что гости пришли, что кофею надо сварить, сухарей, булочек сладеньких, да сливочек густых снять: слышишь?..

— Слышу, — ответила девка и, хлопнув дверью, исчезла.

— Ну, как вы себя чувствуете? Как ваше здоровье? — начала опять мать моя.

— Я? Я совсем здорова! — сказала, бодро встряхиваясь, лимонная, сморщенная старушка. — Кабы не детки, я бы просто молодец! Они живую меня в гроб кладут… Легко разве сердцу матери пережить, что я пережила, а?.. Скажи, графинюшка?

— Софья Кириловна все не поправляется? — спросила с участием мать моя.

В это время, как бы в ответ на слова матери моей, за противоположными дверями раздался пронзительный крик, и дверь затряслась на петлях. Мать моя невольно вскочила и спрятала меня за себя.

— Да ты не бось, графинюшка, она это так, немножко сердится! Это ничего, она сюда не придет, она гостей не любит. Это ничего, она еще и кофею нам сварит, погоди… Нынче, нечего Бога гневить, она хорошо занимается по хозяйству, все делает, она смирна… Одно только, не можем уломать одеться… Ну, теперь лето, тепло… А зима-то придет, ведь все сердце за нее изноет: кроме одной бумазейной фуфайки коротенькой, ни за что на нее ничего не наденешь. А шутка ли дело, отсюда в самый-то мороз, в самую раннюю обедню, да к реке Чухонке, к этому душегубцу Лазину всякий день с ведром ходить, коридор его мыть. Босая-то, голая-то, в одной-то фуфаечке! А, графинюшка? Слышь, он святой!.. Лазин святой!.. Фармазон эдакой!.. Разбойник!.. Фарисей!.. А она, слышь, графинюшка, грешница, должна прах с сапогов его обмывать. А?.. Генеральская-то дочь!.. А по мне-то она какого рода?.. Ведь ты знаешь, я чистой княжеской крови!.. Помнишь, графинюшка, еще при Пугачеве отца моего повесили на воротах?.. Ведь я помню!.. Про что бишь я говорила?.. — спросила вдруг старушка, совершенно спутавшись в мыслях.

— Вы говорили, Пульхерия Васильевна, об здоровье Софьи Кириловны.

— Ну да, да! Она теперь здорова… Только знаешь, что я тебе скажу, одеваться не хочет: боюсь, ей холодно…

В это время Василиса внесла кофе и прервала разговор. Старушка начала потчевать мать и меня.

— Хорош кофей, графинюшка?

— Очень хорош, да неужели это сама Софья Кириловна варила? — спросила маменька у Василисы, которая стояла у дверей с подносом.

— Она варила, разве она кому даст варить! — дерзко ответила девка.

— Она, она варила, — подхватила Пульхерия Васильевна. — Ведь она у меня хозяйка, мастерица… Да ты сливочек-то подлей, у меня коровка-то своя, а Соня снимет, так ложка стоит. А вот Саша мой, так умеет сливки из яйца делать, так что и не узнаешь, что не сливки. Помнишь, графинюшка, как он на корабле был, ведь Нельсон без него жить не мог… Все кричит: где Головастов? Головастов, сделай мне сливки!.. Саша и сделает. Да ты помнишь, графинюшка, это было тогда, как Американец выучил обезьяну Крузенштерну журнал замарать, еще этого Американца на остров высадили… Такой был проказник!.. Так сел за стол, да при обезьяне-то и ну бумагу марать у Крузенштерна на столе! Марал, марал, да и ушел, а обезьяна-то на его место, да по журналу-то и ну царапать… Да, да, проказник был…[243] К чему бишь я эту речь завела?

— Вы говорили, что Александр Кирилыч умеет сливки из яйца делать, — напомнила маменька.

— Да! Да, умеет, так бьет, бьет, да и сделает сливки… А вот пропадает такой человек! Серую куртку надели… А за что, спроси. Что он сделал? Билет какой-то, говорят… Экая важность билет! Уж мой сын и билета не может сделать! Я просьбу подала, все выставила, и кто он, и кто я такая, упомянула… Ведь ты знаешь, графинюшка, я чистой княжеской крови… Так до сих пор ответу нет. Хочу еще написать, да сама-то нынче не могу, память слаба. А Соню просила, так такой вздор пишет, что и не разберешь. Все Лазина в просьбу сует, да какую-то возвышенную душу… И Василиску туда же вписала… Ведь Василиска у нас тоже в святые попала: ни до холодной воды ей Соня дотронуться не даст. Соня сама и корову доит, и полы моет, и за собаками и за кошками подчищает: вишь, Соня грешница, ей трудиться надо в поте лица, а Василиска святая; ручки у этой шельмы целует, ноги ей всякий день обмывает. А Василиска и сидит как писанка, и рада, и плывет, как опара. Видела ты, графинюшка, рожа-то у нее какая стала? Да это бы все ничего, а то поставит эту бестию посредине нашего двора, да и станет около нее, да в ноги ей, в ноги, да и запоет:

Василиса Дмитревна,

Пошла, пришла,

Взяла и победила:

Ура! наша взяла…

Грех, да и только! А все этот душегубец Лазин одурил девку… Вот жизнь-то моя какая!.. Сына взяли, а дочь… что дочь?.. Ни в живых, ни в мертвых… Собаки лают, кошки все цветы мои перегадили… а я точно пень какой сижу. И такое со мной бывает, что я и сказать не могу: вот и знаю, чего мне хочется, а спросить не могу! Вот и вижу, что это хлеб, а назвать его как — не знаю, только пальцами маню… А Василиска разве поймет?.. Да она если и поймет, так не даст, а знай только орет на меня: «Чего вам?..» Чего вам?.. Да кабы я знала, я бы сказала… — и старушка горько заплакала.