Воспоминания - [108]

Я покраснела еще больше; слезы навернулись на глазах: мне было больно за честь моего отца.

— Ну, кто ж ваш папенька? — повторила опять Катенька.

— Погодите!.. — вскрикнула я болезненно и пустилась стрелой к маменьке.

— Кто мой папенька? — спросила я ее, запыхавшись.

— Что ты, с ума сошла? Разве ты не знаешь, кто твой отец? — с изумлением сказала мне мать.

— Я знаю, да кто он?

— Как кто он? Ты знаешь, что он граф ***.

— Да этого мало! Что такое граф?.. Я вас спрашиваю, кто он? Вот у Катеньки папенька архитектор, а мой кто такой?

— А-а… — сказала протяжно маменька, — твой — мастеровой.

— Неправда! Я не хочу! Мой тоже по крайней мере архитектор! — едва проговорила я, и слезы хлынули ручьем. — Я не хочу, чтоб мой отец был хуже отца Момзиных. Скажите, пожалуйста! Катенька ждет меня.

— Поди и скажи ей, что твой отец мастеровой.

— Не пойду! Неправда, мой отец не мастеровой! Мастеровые в халатах ходят. Не хочу! Не хочу! Не скажу!..

— Да разве твой-то не в халате? Поди посмотри на него, и халат-то еще какой рваный! — сказала маменька, заливаясь звонким смехом. — А молотком-то как стучит… слышишь?..

Точно, из кабинета отца долетал стук молотка и визг меди. Горько убедилась я в истине слов матери: мой отец был даже не архитектор, а мастеровой в рваном халате. С страшными слезами бросилась я в детскую, подлезла под кровать няни и вышла на двор тогда только, когда девочек Момзиных там не было.

Сильно скандализировало жителей города Васильева мое ультранатуральное воспитание. Часто, заглядывая на двор наш, многие из них говаривали: «Это ни на что не похоже! Какая дворняжка растет, а еще графская дочь! Страм, просто страм!..»

Одно, что отвлекало меня от этих ультранатуральных забав, была страсть ходить по гостям.

Только, бывало, завижу со двора в окно, что маменька в своей спальне надевает перед зеркалом шляпу, я перед ней тут как тут. Обойму ее, прижмусь к ней головкой и прошу ее взять меня с собою.

— Да помилуй, Маша! Куда я тебя возьму? Я иду навестить больную старушку. Нельзя мне всюду тебя таскать за собой.

— Голубушка-маменька, возьмите! Я шуметь не буду, я буду умница!

— То-то, теперь умница! Учиться не хочешь, по-французски не говоришь. Вот приедет гувернантка, так надо будет за дело взяться. Тебе семь лет скоро минет, стыдно дурочкой быть!

— Мамочка, голубушка, я все буду делать… Право, с нынешнего дня все буду просить по-французски!

Сердце не каменное. Взглянет на меня мать ласково, да и скажет: «Ну поди, проси няню, чтоб она одела тебя».

И пущусь я бегом к няне Аксинье, и скоро возвращусь опять к маменьке; но уж не дворняжкой, а разодетой куколкой.

Повернет меня маменька, бывало, перед собою, проведет рукой по атласным, длинным моим косам, стянет немного набок мою пастушескую шляпку и — улыбнется… да как улыбнется!

И выйдем мы с ней за ворота и пойдем по мосткам.

В то время я всегда старалась занимать маменьку разговорами.

Много лет спустя чудная мать моя мне рассказывала, что в одно из таких путешествий я хотела похвастать перед ней моим знанием грамматики и французского языка.

Шли мы мимо съезжей и наткнулись на козла и свинью.

— Маменька, — сказала я вдруг, — ведь козел он?

— Он, душенька.

— И дедушка он?

— Он, душенька.

— А свинья ведь она, маменька?

— Она, душенька.

— И бабушка она?

— Она, друг мой, — ответила мне мать очень серьезно.

— Это ведь грамматика, маменька?

— Да.

— А я хорошо ее знаю?

— Очень, очень хорошо!

Мы пошли дальше, навстречу нам попался разносчик с цветами. И мне пришла, должно быть, мысль блеснуть перед маменькой тоже и французским языком.

— Мама, купе-муа дю цвете! — отпустила я очень развязно.

Тут мать моя пришла в неописанный восторг и купила мне резеды.

Это так поощрило меня, что я с того дня начала, дурно ли, хорошо ли, постоянно говорить по-французски.

Но я отдалилась от рассказа.

Вот мать ведет меня за руку по мосткам, очень, очень далеко. Наконец домики начинают редеть, тянутся длинные заборы, из-за которых выглядывают яблони и вишни в цвету. Не доходя до большого кладбища, мать моя остановилась у приземистого серого домика в три окна и сказала мне:

— Ты смотри, Маша, будь умна, будь ласкова со старушкой, да не бойся, если услышишь лай собак: они тебя не тронут, они заперты.

После этого предуведомления я с каким-то сжатым сердцем переступила за высокий порог калитки и вошла на маленький двор. Маменька стукнула в дверь дома, и нам навстречу вышла толстая высокая девка.

— Что, старая барыня здорова? — спросила ее маменька.

— Ничего, сидит! — ответила грубо толстая девка.

— А барышня? — прибавила маменька.

— Известно ее здоровье, все колобродит…

— Можно видеть старую барыню?

— Известно можно, ступайте! — проговорила девка и взялась за ручку двери, за которой раздавался злобный лай нескольких собак.

— Нет, Василисушка-голубушка, запри прежде собак: они дитя испугают.

— Ы-ы, черти! Анафемы! Чтоб вам всем переколеть! — проворчала сквозь зубы девка и скрылась за дверями. Раздались шлепки, и лай собак, превратясь в болезненный вой, начал удаляться.

— Ну ступайте, я заперла! — сказала девка, отворяя дверь настежь.

Робко переступила я за матерью в маленький зал, а потом в гостиную еще меньше, где на диване сидела худенькая старушка.