Воспоминания и мысли - [23]

Таково иногда положение человека. Он стоит за правду, он полон искренней веры, но дует противный ветер и кругом вздымаются волны. Внешняя борьба, внутренний страх и смущение слишком тяжелы, и вот он с трудом подвигается вперед. Духовные силы слабеют, взор его омрачен; нет учителя, который поддержал бы его. «Старый сатана слишком силен для молодого Меланхтона», – сказал один из реформаторов ХѴІ века; с тех пор тот же враг часто оказывался слишком сильным для многих борцов. Задачи жизни представляются нам временами такими сложными, такими беспокойными, что разрешение их кажется невозможным; границы между добром и злом, между истиной и ложью, светом и мраком стушевываются, ослабевший и угнетенный дух теряет общение с высоким идеалом, поддерживавшим его до сих пор, и без которого не выбраться из мрака и тоски, не найти пути к свету и упованию.

Моисей должен был допустить смягчение строгости Божественного закона, потому что сердце его народа было ожесточено; это попустительство привело к тому, что нравственный уровень евреев понизился. Было время, когда мне казалось, что сердца людей еще более ожесточены, чем то было во времена Моисея, и строгая мораль Христа – Божественный закон – казалось, сделался недостижимым. Не зная, что делать, у меня являлось искушение отказаться от совершенного высшего идеала. Вот как по недостатку веры можно спуститься до компромиссов, впасть в заблуждение, в грех, примириться с несправедливостью. Неверие закрадывается сначала в души отдельных людей, затем распространяется постепенно на семью, на общество, проникает в законодательство и в правительство. В конце концов бывает так, как это было в нашей стране, что общественное мнение заключает «союз со смертью», как говорит еврейский пророк, и «договор с адом». Подобное соглашение с пороком, открыто принятым, и есть признак того, что народ потерял веру, это начало нравственного упадка, при котором чистота и непорочность считаются невозможными для человека.

Нужно большое усилие, чтобы говорить о том времени своей жизни, когда все неясно, смутно, все во власти какой-то тревожной неопределенности. Но желание остаться верной памяти моего мужа и делу, которому я пыталась служить, заставляет меня говорить. Многие из тех, которые не забыли еще нашего возмущения против ужасной несправедливости, совершенной всей нацией, до сих пор видят во всём этом деле пустую мечту, и участие их представляется им не только оплошностью, но даже пятном, лежащим на их безупречной карьере; по их мнению, они должны теперь вечно оправдываться в своем необдуманном участии. Но есть и такие личности, которые сразу поняли истинную цену движения и его последствия в отдаленном будущем; быть может, они воображали, что мужчины и женщины, призванные вести это дело, были всегда одушевлены непобедимой настойчивостью, основанной на силе твердого убеждения. Что касается меня, то я должна сознаться, что мое нравственное состояние не было таково. Часто я бывала в положении робкого, хотя и преданного ученика, который, отважившись идти по воде, отвернулся вдруг на один миг от Христа, чтобы взглянуть на окружающие его бурные волны, и тотчас «стал погружаться».

Да, я должна открыто сознаться в своей слабости, тем более что мысль моя возносится к тому, кто был мне дороже жизни, дороже собственной души, был, есть и будет. Я должна воздать честь тому, кому следует, я должна сказать, что Господь одарил его великой мудростью, что он ободрял и поддерживал меня эти несколько тревожных мучительных лет, меня, слабую и нерешительную, которая, несмотря на все, пыталась стать на защиту дела, способного поколебать стойкость и веру самых сильных и смелых.

Живая, глубокая вера в Христа, вера не в силу традиций, а как результат личной внутренней работы, при этом редкая сила духа как плод этой веры соединялись у моего мужа со всеми качествами, необходимыми для выполнения нашей задачи. Я знала многих ученых-теологов и людей глубокой веры, которые также обладали большой силой духа и высокоразвитым умом, к тому же они были наделены блестящим красноречием и замечательной способностью убеждать своих слушателей; у мужа моего этого не было. Но кто из них обладал таким терпением, такой снисходительностью, такой скромностью, полной достоинства. У него было настолько развито уважение к личности, что он никогда не позволял себе проникать в измученное сердце человека или судить его действие и побуждения. Такое же отношение было у него и ко мне, соединившей жизнь свою с его жизнью. Осторожно и нежно приближался он к моей беспокойной душе, полной горечи и возмущения. К этому присоединялась неистощимая любовь. Под влиянием этого человека рассеялся мрак, окутывавший мое сердце и туманивший ум. Джордж неустанно молился за меня. Так солнце рассеивает мрачные тучи и гонит тьму холодной, грустной ночи.

Помню, тогда звук его голоса при чтении Евангелия или во время домашнего богослужения производил на меня необыкновенно глубокое впечатление. Меня охватывало сильное волнение, проникавшее в самую глубь моей непокорной, полной отчаяния мысли. Были моменты, когда все существо Джорджа принимало в моих глазах какой-то строгий, даже суровый характер. Это было несвойственно ему, и сам он об этом, конечно, не знал. Беспокойное состояние моего ума выражалось порой в потоке горьких слов, не приносивших мне, разумеется, никакого облегчения. Тогда я останавливалась и ждала, чтобы он начал говорить. И вот по мере того, как лилась его речь, мне казалось, что он становится все выше и выше и наконец далеко превосходит не только мой нравственный и умственный уровень, но и уровень других людей. В такие моменты он превосходил себя самого. Покойно и мягко приводил он меня к самому источнику истины, ставил меня перед лицом Господа, указывал на необходимость терпеливо подчиняться воле Создателя и неустанно стремиться вверх; пусть подъем становиться все уже и круче, а путь будет долгим и темным. Чрезвычайно редко давал он мне советы, основанные на личном мнении, никогда почти не предостерегал ни в чем и не убеждал. Он просто показывал мне все в истинном божественном свете. Он сам был светом в своей искренности, прямоте и справедливости. Своим личным отношением ко всему подымал он меня и исправлял в моей душе всякое отклонение. И меня охватывало чувство если не самого покоя, то предшествующее ему. В самом тайнике моего сердца возникал ответ и несся навстречу этому человеку: «Дорогой мой, любимый мой, когда-нибудь я, быть может, достигну той высоты, на которой стоите теперь вы в божественном свете». И я мысленно падала ниц перед ним и простиралась у ног его. Он не любил наружного проявления моего благоговения, это заставляло его страдать. Он умел также говорить с силой и твердостью, если при нем выражали мысли и чувства, которые достойны были порицания. Если ему случалось говорить просто: «Мне кажется, что вы ошибаетесь», – это имело на меня несравненно больше действия, чем могли бы иметь самые ужасные обвинения, произносимые с высоты кафедры, или даже неотразимое доказательство моего заблуждения. Но когда он порицал, то и тогда его уважение к личности и его любовь никогда не изменяли ему.