Воспоминания - [52]

Я боялся узнать правду. В последний раз, когда я видел маму, она была сама на себя не похожа. Это показалось мне ужасным. Встречались мы редко, да и близки особенно не были, но, как это ни глупо, я оставался ребенком, которому нужно, чтобы мама была мамой. То, что она теряет рассудок, выбивало у меня почву из-под ног. Я сделал все, чтобы оттянуть нашу встречу. Никто не усмотрел в том, что я не навещаю маму, свидетельство моей любви. Теперь я стоял перед дверью палаты, подняв руку, готовый постучать. Но никак не мог решиться. Моя рука замерла на полдороге, как струсивший малодушный солдат. Отец в последний момент передумал идти со мной.

— Знаешь, пожалуй, лучше, чтобы ты пошел один.

Я тихонько постучал. Никакой реакции. Я открыл дверь и вошел. Мама спала в необычной для нее позе. Судя по всему, ее накормили таблетками, и она была в забытьи. Она лежала на спине, абсолютно ровно, а раньше всегда спала на боку. Впрочем, я ошибся. Как только я сел около кровати, мама открыла глаза. Странным способом — сначала один, потом другой. Оказывается, она не спала. Она была абсолютно спокойна, как, например, воскресным утром в феврале. Она повернула ко мне голову и радостно улыбнулась.

— Здравствуй, мама, — сказал я.

— Здравствуй, мой дорогой.

Тут я почему-то расчувствовался. Я видел, что мама тоже. На нас обоих снизошла нежность — как будто она терпеливо ждала нас на краю пропасти. Я понял, что мама вовсе не сумасшедшая. Просто она боится жизни. Своей собственной жизни. Как маленькая девочка боится темноты.

— У тебя все хорошо? Я знаю, ты встретил девушку.

— Да. Ее зовут Луиза.

— Тебе это покажется странным, но я очень хорошо себе ее представляю.

— Надо было принести ее фотографию… Я знаю, я давно должен был прийти к тебе.

— Да нет, все нормально. Это просто отец твой паникует. Я сразу поняла, почему ты не приходишь.

— Правда?

— Ну конечно. Я все поняла. А еще я поняла, что я не сошла с ума. Особенно когда увидела здешних психов. Я же вижу: я не такая, как они.

— Как я рад это слышать.

— Пока что я отдыхаю. Пытаюсь выбросить все из головы. Хочу вернуться домой. Кто-то же должен заниматься твоим отцом. Он сильно меня беспокоит.

— Да, он странно себя ведет в последнее время.

— Я сказала ему, чтобы не сидел дома, выходил куда-нибудь, пока меня нет… Не помогло… Говорит, душа не лежит… Он не понимает, что мне было бы легче, если б он был чем-то занят, а не сидел тут, вцепившись в меня… с похоронной физиономией.

— Он страшно беспокоится.

— Я знаю. Все о чем-нибудь беспокоятся.

Мы помолчали какое-то время. Потом я сказал, что рад, что ей лучше. Что это большое облегчение.

— Приходи в следующий раз с Луизой, хорошо? — предложила мама.

— Она должна вернуться в Этрета. Каникулы кончаются. Но вероятно, она снова приедет на Рождество.

— Вот и отлично. Береги ее. Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной…

Я долго думал над этой фразой и теперь хочу снова ее написать: «Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной». Мама никогда не баловала меня ни нежностью, ни похвалами. Я пришел в такое волнение, точно она, после долгих лет эмоциональной сухости, вдруг сказала, что любит меня. Как это глупо — все время ждать родительской любви; стоит бросить вам косточку, и вы уже радостно виляете хвостом. Я поцеловал маму и вышел. До чего же приятно было поболтать с ней вот так. У меня сложилось впечатление, что вопросы, которые она мне задавала, были продиктованы подлинным интересом, а не механической материнской заботой. Потом весь день, вспоминая нашу встречу, я говорил себе, что хорошо бы, если бы эта нежность была настоящей, а не следствием психотропных средств.

Отца я нашел у кофейного автомата. По тому, как нервно он отреагировал на мое появление, можно было предположить, что выпил он чашек шесть или семь. Едва я приблизился настолько, чтобы слышать его голос, он спросил: «Кофе хочешь?» Это действительно было первое, что он произнес, даже раньше чем спросил, как мама. Не услышав ответа, он спросил снова:

— Кофе хочешь?

— …

— Выпей. У них тут хороший. Как ни странно, их машина варит хороший кофе.

Я согласился. Кофе оказался ужасным. Я бы сказал, что у этого кофе имелись проблемы с самоидентификацией: видимо, он принимал себя за томатный сок. Болеть и без того несладко, так зачем подвергать людей еще одному испытанию? Все равно что корова в доме престарелых, только там они издевались над зрением, а здесь — над вкусом. Я не мог заявить отцу, что кофе — гадость; понятно, что ему необходимо было мое одобрение. Более того, я даже согласился выпить вторую порцию, дабы загладить недостаток внимания с моей стороны в последние дни. Отец по-прежнему не спрашивал, как я нашел маму. Тогда я сказал, что рад, что ей лучше. Он улыбнулся в ответ. Значит, теперь все образуется, все будет хорошо. Я поцеловал отца и пошел к выходу, веря в светлое будущее. Разумеется, я ошибался.

54

Вспоминание Ван Гога

Благодаря переписке Ван Гога с братом Тео, у нас есть достоверные свидетельства о жизни художника. С ранних лет Винсент был одержим верой настолько, что это вызывало беспокойство родных: он не любил разговаривать, он как будто все время отсутствовал. С Богом у него была скорее художественная связь. Он полагал, что выберет духовную стезю. В мае 1875-го, в возрасте 22 лет, Винсент приезжает в Париж. Он исправно посещает церковь. В одном из писем к брату он пишет о «замечательной проповеди», которую ему довелось услышать. «Лелейте надежду и не держитесь за воспоминания; все, что было значимого и благословенного в вашей прошлой жизни, не потеряно; но не занимайтесь этим более, вы обретете это, когда настанет срок; двигайтесь же вперед». Много раз Винсент будет вспоминать слова этого проповедника, находя в них оправдание для разрыва с прошлым. Он будет постоянно вспоминать о необходимости забвения, которое, по сути, равноценно бегству, отказу не только от прошлого, но и от себя самого. Забвения, которое лежит в основе безумия.