Воспоминания - [23]

— Бывает, что пансионеры не желают выходить к ужину. Или рано ложатся спать.

— А вы что же, не проверяете? Никто к ним не заходит, если они не пришли на ужин?

— Конечно заходят… как правило… Но одна наша сотрудница вчера не вышла на работу, приболела… обычно это она…

— Значит, никто не удосужился даже поинтересоваться, что с моей матерью? Да вы отдаете себе отчет, какую ответственность на себя берете? Ведь все было бы по-другому, если бы вы вчера вечером заметили, что она пропала! Может, она упала где-нибудь и так и лежит… Может, она ночь на земле провалялась!

— Я знаю, знаю… На самом деле… если бы что-нибудь случилось, мы были бы в курсе… Кто-то обнаружил бы..

— Обнаружил бы что?!

— Послушайте, месье, мне очень жаль… Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы… Постарайтесь сохранять спокойствие.

— Никто даже не знает, когда она ушла!

— У нас здесь не тюрьма! Мы не записываем, когда пансионеры входят и выходят!

Директриса наконец выбрала подходящий тон и перешла в наступление. Нападение — обычный способ самозащиты. Я взял отца за руку и попытался успокоить. Его бурная реакция меня удивила и вместе с тем обрадовала. Хорошо бы он взял ситуацию под контроль. Я чувствовал себя слабым, беспомощным и совершенно подавленным оттого, что не знал, куда делась бабушка. В голову лезли самые ужасные мысли. Но что толку терзать никчемную директрису, лучше попробовать что-то сделать самим. Может, кто-нибудь что-то видел?

Я предложил обратиться в полицию. Должно быть, мы неосознанно гнали от себя эту мысль, потому что полиция ассоциируется с преступлением или с чем-то уж совсем страшным. Мы направились в ближайший участок. Но, придя, сразу почувствовали нелепость нашего прихода: явились двое, папаша и сынок, и хотят, чтобы государственная полиция занялась поисками какой-то старушки. Она, видите ли, куда-то запропастилась. Разинув рот и собираясь задать вопрос полицейскому, я вдруг спросил отца:

— А мама? Почему она не приехала?

— Мама? Дело в том, что она не в лучшей форме.

Я ничего не ответил. Отцовский ответ меня озадачила. Как я уже говорил, отец ничего не сообщал напрямую. Потом я узнал, что он уже несколько недель скрывал от меня, что происходит с мамой, — иначе говоря, оберегал меня. Получалось, что отец умеет заботиться о других; это меня тронуло. Но в нашей ситуации что-либо скрывать стало невозможно. Жизнь взяла нас в оборот, пришло время называть вещи своими именами. Оказалось, что с матерью творится неладное. Я ни о чем не догадывался. Критикуя других за черствость, гордясь тем, что я такой заботливый внук, на деле я тоже, как выяснилось, жил сам по себе, никем не интересуясь. И в своем одиночестве, которое я ощущал очень остро, виноват был я сам — дитя эпохи, когда ничто, никакая идея не в состоянии объединить людей. Война, политика, свобода, даже любовь обесценились, чтобы не сказать поблекли до неразличимости. Единственное, чем мы богаты, так это пустотой. Есть в этом даже что-то уютное — будто медленно погружаешься в сон. Мне живется плохо, но моя неприкаянность вполне терпима. Мы с ней путешествуем налегке, не обремененные багажом. Когда я узнал, что мать больна, все сразу стало понятно: я ни о чем не догадывался, потому что между мной и реальностью стояла стена.

С реальностью я столкнулся теперь в комиссариате. Лица некоторых полицейских озадачивают своей невозмутимостью: кажется, им все нипочем. Каждый день они сталкиваются с самыми невероятными ситуациями, с самыми дикими поступками, так что все нелепости человеческого поведения у них как на ладони, и ничем их не удивишь. Объяви мы, что бабушка улетела на Луну, чтобы приготовить мусаку с козьим сыром, они бы и бровью не повели. Я вообще подозреваю, что функция дежурного полицейского состоит в том, чтобы отшивать жалобщиков. Как вышибала в ночном клубе, он сортирует заявления: это принять, а это завернуть.

— Ваша мать совершеннолетняя? — спросил полицейский у моего отца, и я не очень понял, издевается он или у него от бюрократической работы случилось размягчение мозга.

— Простите?

— Я спрашиваю, совершеннолетняя ли ваша мать.

— Но позвольте… это ведь моя мать… Как она может быть несовершеннолетней?

— Здесь вопросы задаю я.

— Вы что, надо мной смеетесь?

— Послушайте, месье, не советую разговаривать со мной в таком тоне, иначе я буду вынужден вызвать моих коллег. Я задал вам простой вопрос, и если вы не хотите на него отвечать, можете идти.

— Ну ладно, хорошо. Да, моя мать совершеннолетняя.

— В таком случае мы ничем не можем вам помочь.

— Но ей под девяносто! Наверняка с ней что-то случилось. Ей нужна помощь. Надо что-то сделать, я не знаю… Объявить в розыск..

— Это невозможно, месье. Вы мне только что сказали, что она совершеннолетняя. Мы не разыскиваем совершеннолетних.

— Черт подери! Ей столько лет! Какое же это совершеннолетие?

— Возьмите себя в руки, месье.

Я шепнул отцу, что лучше не скандалить в полицейском участке. Мы явно имели дело с мерзавцем, который решил поиграть у нас на нервах. Мы стояли перед ним как идиоты, не зная, что предпринять. Через какое-то время он спросил, чего мы ждем. Мы молчали. Сейчас он попросит нас очистить помещение, но тут из глаз моего отца выкатилась слеза. Скорее от ярости и бессилия, чем от горя. Слеза ярости против нас самих. Вскоре должны были приехать его братья, и тогда он сможет частично переложить на их плечи принятие решения, разработку плана действий и, главное, тягостное чувство вины. Потому что теперь, когда мы оказались перед глухой стеной безразличия, он вдруг понял, что теперешняя ситуация была предопределена, что бабушкино бегство — а это наверняка именно бегство — вовсе не неожиданность. В тот день, когда мы привезли ее в дом престарелых, пошел обратный отсчет времени до катастрофы, которая разразилась сейчас.