Воспоминания - [61]

В начале марта 1924 года я совершил небольшое концертное турне по городам Центральной и Восточной Америки: Буффало, Итак, Кливленд и т. д. Вернувшись в конце месяца в Нью-Йорк, я спел наконец теноровую партию в одноактной опере Пуччини «Джанни Скикки» — ту самую, которая послужила причиной невероятного переполоха, когда я отказался петь ее для первого выхода в Буэнос-Айресе. Дело не в том, что в Нью-Йорке мое отношение к этой партии изменилось, просто я решил, что лучше спеть ее, чем противиться желаниям Гатти-Казацца.

ГЛАВА XXXII

В Европе, если не считать Испанию и Италию, меня знали до сих пор лишь по имени, а голос мой звучал там только с граммофонных дисков. Макс фон Шиллингс [37], генеральный директор Берлинской оперы, послушав меня в начале 1924 года в «Метрополитен», уговорил приехать летом в Берлин. Я знал, что берлинская публика очень любит оперу и известна своим строгим и критическим музыкальным вкусом, поэтому был рад встрече с ней и расценивал это как очередное новое испытание.

Билеты на все спектакли во время моих шестнадцатидневных гастролей в «Штаатсопер» на Унтер ден Линден были раскуплены еще задолго до моего приезда, и понадобилось вмешательство полиции, чтобы публика не разнесла кассу. Начались мои гастроли в Берлине с оперы «Богема», в которой партию Мими исполняла русская певица Зинаида Юрьевская. Меня заранее предупредили, что в германии существует строгое правило — никогда не прерывать музыку и аплодировать только в конце акта. Поэтому я был буквально ошеломлен взрывом аплодисментов после пер вой же арии — «Холодная ручонка». Мне говорили потом, что это совершенно беспрецедентный случай в истории берлинской оперы.

«Тоску», в которой я пел с Маддаленой Сальватини, публика встретила несколько иначе. Первые два акта все сидели довольно спокойно. Не было никаких аплодисментов и после первой сцены. Но в III акте, особенно после арии «Сияли звезды», зал неистово потребовал бис. А потом, когда занавес опустился в последний раз, зал аплодировал еще минут двадцать. Это была «настоящая буря по мощи и продолжительности, — писала «Фоссише Цайтунг», — которая превзошла даже то, что выпало когда-то на долю Баттистини». В «Риголетто» мне пришлось дважды бисировать арию «Сердце красавицы». И каждый раз я пел ее по-новому, иначе говоря, в тот вечер я исполнил ее в трех вариантах. Критики заявили, что это была смелость, равной которой еще никогда не было в истории берлинской оперы.

Из-за моего концерта в Филармонии произошла невероятная путаница. Кто-то сфабриковал множество фальшивых билетов, и в зал прорвалась целая толпа лишних зрителей, запрудивших все проходы. Публика, у которой были настоящие билеты, не могла занять свои места и шумно выражала свое возмущение. Наконец подоспела полиция, и мне пришлось ждать минут пятнадцать, пока в зале водворяли порядок. Все это совершенно не походило на мое представление о сдержанной и холодной берлинской публике.

Телеграммы с приглашениями посыпались на меня изо всех городов центральной Европы — из Лейпцига, Праги, Будапешта, Монако, — но я всем отвечал отказом. Я сделал только одно исключение — для Копенгагена, где выступил с концертом. Мне не терпелось вернуться в Реканати. Меня ожидало там другое, более приятное занятие, о котором я мечтал уже давно. Я собирался наконец заняться строительством своего дома. Моя квартира на 57-й стрит вполне устраивала меня, но я прекрасно понимал, что настоящий дом, мой домашний очаг — в Реканати. Поэтому я выбрал подходящее место и решил устроить себе там приют и место уединения. Примерно на половине пути от Реканати к морю высится небольшой холм, который у нас в округе называют Кастеллетто. Вот там-то я и решил построить свой дом. С холма открывается великолепный вид на Адриатическое море и на раскинувшуюся вдали долину. Все лето мы с Катерво — он жил в Реканати — занимались планами строительства. Он же взял на себя заботу о строительстве во время моего отсутствия.

2 сентября 1924 года я снова был в Сан-Франциско. Там в «Аудиторио чивико» открывался второй оперный сезон, которым руководил маэстро Мерола. Из Сан-Франциско вся труппа, презрев страшные циклоны, которые бушевали над Калифорнией, отправилась на юг, чтобы дать несколько спектаклей в Лос- Лнжелосе.

Тем временем я получил телеграмму от Пуччини из Виареджо. Он просил меня спеть партию Калафа в его новой опере «Турандот», премьера которой намечалась в «Ла Скала» на апрель будущего года. Польщенный таким вниманием великого композитора, я, конечно, согласился. Но спустя два месяца после этого Пуччини скончался, и все планы расстроились. В конце концов на премьере «Турандот» партию князя Калафа пел Джакомо Лаури Вольпи, и честно говоря, я был ему весьма благодарен за то, что он снял с меня эту обязанность, потому что партия Калафа совершенно не подходила моему голосу.

Вернувшись к зиме в Нью-Йорк после концертов в Денвере и Детройте, я пел в «Марте» на открытии сезона в Музыкальной академии в Бруклине и в «Джоконде» на первом дневном спектакле в этом сезоне в «Метрополитен». Как и тогда, когда я в первый раз выступил перед нью-йоркской публикой в партии Энцо, во мне снова всколыхнулись далекие и забытые воспоминания — дебют в Реканати, милые старушки-акушерки, у которых я снимал комнату, и ужасное