Воспоминания - [5]

Я довольно быстро понял, что в жизни певца есть свои трудности и свои преимущества. Однажды летом наш хор поехал в Анкону. Это недалеко от Реканати. Мы выехали на рассвете. Поезд был переполнен, и нам пришлось всю дорогу стоять в коридоре. А приехав, мы все утро, пока пели мессу, провели в душном, тесном соборе. Наш маэстро позаботился, чтобы потом нас хорошо накормили. В знак признательности нас щедро одарили несколькими бутылками вердиккьо. Днем мы были уже свободны и отправились «открывать» Анкону. Это был самый большой город, который я видел до тех пор. Мы с Катерво, полные изумления, исколесили его вдоль и поперек, и когда пришло время садиться в поезд, чтобы вернуться в Реканати, мы уже были совершенно без сил. Полусонные, шатаясь от уста­лости, мы пробрались по темному коридору вагона в свободное купе. Скамьи там были из какого-то невероятно твердого дерева, но все равно, едва ра­стянувшись на них, мы моментально уснули как убитые.

Пока все шло хорошо. Но на станции Реканати поезда останавливаются лишь из величайшей снисхо­дительности и стоят, разумеется, не больше минуты, так что, когда маэстро Лаццарини пересчитал на пер­роне свою сонную паству и обнаружил, что не хватает двух ребят, поезд, попыхивая парами, уже показывал хвост.

Мы с братом крепко спали. Нас разбудил доносив­шийся с перрона визгливый голос продавца горячего кофе. Это произошло спустя три часа на станции Сан Бенедетто дель Торонто. Мы, как сумасшедшие, почти на ходу выскочили из поезда. Было 6 часов утра. У нас нашлось лишь несколько медных монет. На них, конечно, нельзя было купить билеты до Реканати. Нам, естественно, оставалось только одно — отправиться домой пешком. И тогда, оторвав взгляд от соблазни­тельного горячего кофе (монетки решено было потра­тить в полдень), мы двинулись в путь.

Июньское солнце палило нещадно, а мы устало брели по пыльной дороге. Иногда какой-нибудь добрый крестьянин подсаживал нас к себе на тележку, запря­женную ослом. Осел тащился почти так же медленно, как мы, зато какая это была благодать — отдохнуть немного, устроившись среди мешков с навозом, по соседству с серпами. В пути мы дважды заходили в остерию и чувствовали себя совсем взрослыми, когда заказывали по куску хлеба и стакану вина на каждого. К несчастью, эффект был неполным, потому что сна­чала нам непременно надо было справиться о цене и поупражняться немного в устном счете.

В 6 часов вечера мы добрались наконец до дома. Грязные, голодные, со сбитыми в кровь ногами, близ­кие к обмороку.

— Никогда больше, — плакал я, уткнувшись ма­тушке в колени, — никогда больше я не уйду из дома, чтобы петь где-то!

Никогда!

ГЛАВА III

Я подрос, и люди не предлагали мне больше конфет, когда хотели, чтобы я спел им. Правда, я и сам уже давно перестал ждать, когда меня попросят об этом. Пение доставляло мне столько радости и стало такой необходимостью, что порой я просто с трудом сдержи­вал себя, чтобы не запеть. Боюсь, что это может пока­заться столь же банальным, как то, что пишут обычно о детстве певцов голливудские сценаристы, но судьбе угодно, чтобы это и в самом деле было именно так.

Я      пел дома, на улице, но больше всего я любил под­ниматься на колокольню: удивительно чистый воздух как бы колыхался там над равниною крыш, и я пел во весь голос. Отсюда и пошло мое прозвище, которое я получил в детстве, — «Соловей с колокольни». Оно так и осталось за мной в Реканати на всю жизнь.

Кроме маэстро Лаццарини, который терпеливо зани­мался со мной в хоре, никто особенно не обращал внимания на мой голос. Занятие в хоре к тому же считалось, побочным делом. Никто никогда у нас не думал, что пение может составить карьеру (хотя во мне такая упрямая надежда жила); пройдет немного времени, я окончу начальную школу, займусь какой-нибудь торговлей, и это будет все, что ждет меня в жизни. Что же касается моих родителей и друзей, то они считали, что пение — это моя забава, развлече­ние, даже причуда; оно оберегает меня от дурных увле­чений и, главное, — это падежное «сфого». А это, разумеется, было самым важным, потому что италь­янцу чрезвычайно необходимо иметь «сфого» — умение отвести душу, дать выход накопившимся чувствам или просто хорошую встряску нервам. «Беньямино отводит душу», — снисходительно говорили люди, когда слы­шали, как я, возвращаясь из школы, вывожу горловыми трелями «Таитум эрго».

В Италии вообще не принято растить ребят скром­ными и молчаливыми. Их не учат скрывать свои чувства и сдерживать душевные порывы. Напротив, еще раньше, чем принято обычно (и это делают даже те родители, которые никогда не читали книг по детской психоло­гии), ребят побуждают свободно и откровенно выра­жать свои чувства, раскрывать душу, делиться всем — будь то плохое или хорошее. Потому что если это хорошее, то зачем подавлять его или прятать? А если плохое, то от него тогда легче избавиться. Ведь плохое может оказаться опасным ядом, и его надо удалять, как гной из нарыва. Во всяком случае, любая воз­можность так или иначе отвести душу всегда на пользу человеку. Это своего рода предохранительный клапан в нервной системе. Умение отводить душу, приобретаемое еще в детстве, становится у нас, италь­янцев, нашей второй натурой. Мы можем взрываться от гнева, вспыхивать от радости, гореть от возбужде­ния, но как только мы начинаем кричать или петь, мы сразу же приходим в равновесие. Я понимаю, что тем, кто не знает Италии, это может показаться странным, но я убежден, что нам это помогает не терять голову и, во всяком случае, сохраняет хорошее настроение.