Воспоминания - [19]

Все началось несколько месяцев назад, когда Дзерри вновь проявил интерес к моему голосу. Я за­шел к нему как-то вечером, помня добрые старые времена, и спел ему что-то прямо на кухне. Дзерри был поражен моими успехами. Однако он тут же выра­зил глубокое беспокойство по поводу того, что го­лос мой находится в руках «всего-навсего женщины». Только лучшие и самые знаменитые преподаватели пения — мужчины, разумеется, — смогут должным обра­зом обработать мой голос. Я должен был объяснить ему, что моими успехами я в немалой степени обязан блестящему преподаванию и чрезвычайному благород­ству синьоры Бонуччи, той самой, которая была «всего-навсего женщиной». Но, увы! Я позволил ему убедить меня своими доводами.

Вскоре после этого разговора Дзерри привел меня к своему хозяину, знаменитому тенору Алессандро Бончи, который как раз в это время был в Риме и дол­жен был петь в «Любовном напитке» в театре «Кос­танци». Бончи жил в роскошном номере на последнем этаже гостиницы «Эксцельсиор». Когда мы пришли к нему, он встретил нас в великолепном шелковом халате. Я вспомнил своего отца — что бы он подумал сейчас? В ушах у меня еще звучали его слова: «Пение не приносит доходов, мальчик мой. Выбери себе какое-нибудь ремесло и не оставляй его».

Я спел знаменитому тенору несколько арий. Он похвалил меня, добавив, что если я хочу, он может представить меня профессору Мартино, должно быть, как он сказал, самому лучшему на свете преподава­телю пения. Затем, обратившись к Дзерри и как бы продолжая ранее начатый разговор, он посоветовал:

— Вложите свои деньги в этот голос. Он принесет вам доход.

Что тут имелось в виду, мне стало ясно лишь не­сколько дней спустя, когда Дзерри пришел ко мне в штаб гарнизона.

— Все в порядке, — весело сообщил он. — Бончи поговорил о тебе с профессором Мартино. С будущего понедельника ты начинаешь заниматься у него.

— Зачем такая спешка? — удивился я. — И как быть с синьорой Бонуччи? Я еще ничего не сказал ей. Надо посоветоваться с нею. Ведь я занимался у нее два года и не заплатил еще ни чентеримо. Я не могу оставить ее так, ни с того, ни с сего. И к тому же, чем я буду платить профессору Мартино?!

— Не беспокойся, — как ни в чем не бывало ответил Дзерри. — Об этом позабочусь я. Платить надо много, не спорю. Но пока я займусь этим, а ты мне отдашь потом. Я тут приготовил небольшой конт­ракт, надо подписать его. Вот, взгляни-ка. А что каса­ется той женщины, то не будь глупцом. Ты должен думать о своей карьере. Мартино и так оказывает тебе великую милость, соглашаясь заниматься с тобой. Он разозлится, если ты теперь откажешься. Не упускай такого случая! Ведь это просто удача! Вся твоя судьба зависит теперь только от этого!

Я понимал, что поступаю плохо, но в тот момент мне казалось, что другого выхода нет. Я взглянул на контракт. Он выглядел страшно официально и очень важно. Дзерри обязывался платить профессору Мар­тино за мои уроки. Взамен я должен был отчислять ему 30 процентов моего гонорара в первые два года после дебюта и 40 — в следующие три года. Я почув­ствовал укор совести, вспомнив, что синьора Бонуччи вообще никогда и словом не обмолвилась ни о каких обязательствах. Но я послушно пошел с Дзерри к нота­риусу и подписал контракт. Мой дебют! Это казалось мне делом очень далекого будущего.

Потом я пошел к синьоре Бонуччи и сказал ей, что мне посоветовали заниматься у профессора Мартино.

Много лет спустя я услышал английскую поговорку. «Даже в аду нет фурии страшнее осмеянной жен­щины». Я понимаю, что обычно эту поговорку припо­минают совсем в других ситуациях, чем та, о которой говорю я, но и в этом случае поговорка подходила как нельзя лучше. Мгновенно исчезли мягкость и женствен­ность синьоры Бонуччи. Она закричала от злости, осы­пала меня градом оскорблений, обвинила в черной не­благодарности, хлопнула дверьми и велела немедленно покинуть ее дом и не попадаться ей больше на глаза.

Я был напуган, уничтожен и сгорал от стыда. Это было самое тяжелое испытание, какое только выпа­дало на мою долю в жизни. Но, разумеется, все это получилось чисто по-итальянски. Синьора Бонуччи отводила душу. Это было «сфого» женщины темпера­ментной, горячей. Занимаясь со мною бесплатно, она поступала совершенно необычайным образом. И само собой разумелось, что в один прекрасный день я заплачу ей за все. Но если бы я занимался только у нее, возможно, она никогда бы и не заговорила об этом. Она верила в мой голос и гордилась им. И это была, несомненно, гордость собственника. Я был «звездой» среди учеников, и поэтому было совершенно естественно, что она думала о будущем — не только о моей будущей славе, в которую слепо верила, но и о том, что придется на ее долю, или думала по край­ней мере о своем собственном творческом удовлетворе­нии, которое дадут ей занятия со мной. Она заложила основу моего вокального мастерства, а я бросал ее теперь, как бы говоря ей всем своим поведением, что она не устраивает меня больше как преподаватель и не может руководить мною на последнем, самом приятном и радостном этапе обучения. Я задел ее гордость. Она имела все основания сердиться на меня.