Воспоминания - [6]

Рейтер и я были и в политическом, и в личном плане единомышленники, жили, что называется, «душа в душу». Он обращался ко мне «молодой человек», и я гордился тем, что он проявляет ко мне симпатию, а я могу служить ему опорой. Что нас связывало? Меня привлекали в нем, когда я приехал из Скандинавии, его человечность, дружелюбие, общительность, его теплота, его ум и мужественная приверженность идее, радость, которую он испытывал от чувства ответственности, оптимизм уверенного в себе, но не самоуверенного человека, как главная черта его характера, что проявлялось и по отношению к союзникам. Конечно, мы оба находились во время войны за границей. Но там были и другие. Все дело в том, какой опыт ты приобрел в эмиграции, как ты осмыслил историю партии, Веймарской республики, да и собственный путь и собственные заблуждения, стало ли более острым твое восприятие действительности? «За прошедшие годы в Федеративной Республике очень многое изменилось к лучшему», — попытался он напомнить в 1953 году своей партии, добавив: «Тезис, который мы все время насаждали и согласно которому завтра, в крайнем случае послезавтра наступит крах, этот тезис не имеет ничего общего с действительностью». Вот так Рейтер, этот ищущий компромисса реформист, объяснил не только причины поражения социал-демократов на выборах, но и собственные многолетние трудности в берлинской партийной организации. В 1952 году Рейтер, устав от раздоров, воодушевил меня на участие в «борьбе» за пост председателя земельной партийной организации. Поражение было более чем очевидно: Франц Нойманн, смелый, но весьма ограниченный традиционалист, одержал победу, набрав 196 против 135 голосов.

В тот день, 24 июня 1948 года, когда я вместе с Рейтером был на митинге в районе станции метро «Ам Гезундбруннен», мы предчувствовали, что предстоят решения огромной важности. В чем они будут заключаться и к чему они приведут, станут ли поворотным пунктом мировой истории — мы, конечно, не могли предвидеть. Накануне вечером в американском, английском и французском секторах была — хотя и с некоторыми ограничениями — введена западная марка, а наутро Восток ответил на это голодной блокадой. Мы знали, что вопрос валюты явился лишь формальным поводом для начала борьбы за Берлин и что западные державы только-только начали понимать, сколь целеустремленно их восточный союзник по войне пытался прибрать к рукам город, а может быть, и не только его. 11 апреля 1945 года американцы остановились на Эльбе. Пойди они дальше — не было бы у них многих неприятностей, а мир выглядел бы иначе. Но они великодушно позволили русским триумфально вступить в гитлеровскую столицу. Тем более что верховный главнокомандующий силами союзников генерал Эйзенхауэр не считал более Берлин «особенно важной целью». Он не понял его символического значения. Германская столица была для него всего лишь «точкой на карте». Когда я в конце 50-х годов спросил об этом Эйзенхауэра, к тому времени ставшего президентом Соединенных Штатов, он откровенно признал: подлинного значения приказа не продвигаться до Берлина в то время он не осознал. Американцы и англичане, а потом и французы вошли в город, когда все уже было позади, при этом так и не договорились о четких границах западной зоны и возможностях доступа к ней. Зато позже в документах держав-победительниц здравый смысл оставил куда более заметный след, чем на поле битвы оккупационных бюрократов.

Места перехода из западных зон блокированы. Электрокабели, идущие из восточной зоны, обрезаны. Все поставки, идущие с Востока в «мятежные» западные секторы Берлина, приостановлены. Беззащитное население не получит ни хлеба, ни угля, ни молока, ни электроэнергии до тех пор, пока оно не принудит к капитуляции избранных им представителей, а западные державы — к выводу своих войск из Берлина. Эрнст Рейтер сказал как-то в узком кругу: «Даже если мы продержимся только четыре недели, только 14 дней, — сам факт нашего сопротивления окажет влияние на весь ход исторических событий». С самого начала блокады Рейтер знал и говорил, что наша твердая воля, наша непреклонность являются единственным шансом мобилизовать Запад на помощь. «if necessary alone» (если нужно, мы останемся одни), — провозгласил Черчилль в 1940 году, когда казалось, что все уже потеряно. А Рейтер, так же как и я, несмотря на все наши партийные убеждения, восхищался Черчиллем. Мы знали, что Берлин не вызывал особых восторгов на Западе Германии и что там была в моде неприязнь ко всему прусскому. Но в эти дни и часы мы не считали это столь важным. Хотя тогдашний министр финансов земли Гессен, считавший нецелесообразным «подвергаться опасности из-за финансирования политической акции американцев против русских», был вовсе не одинок.

В самом конце июня я сопровождал Рейтера во время посещения им Дома Харнака в Далеме[1]. Сотрудники американской администрации разъяснили нам, что возможно снабжение города по воздуху. Рейтер отреагировал на это скорее недоверчиво, чем удивленно: «Мы пойдем своим путем. Делайте то, что вы можете. Мы будем делать то, что мы считаем своим долгом». Перед этим генерал Клей заверил его, что союзники окажут посильную помощь при условии, если он будет уверен в том, что берлинцы выдержат все испытания и останутся на стороне западных держав. Рейтер ответил: «Господин генерал, вопрос о том, на чьей стороне будут берлинцы, вообще не стоит. Берлинцы будут защищать свою свободу и с благодарностью примут любую помощь». Несколько позже я услышал из Вашингтона следующее высказывание: «Совершенно неожиданно кто-то не захотел пожать протянутую руку помощи, а дал понять, что решение в пользу Америки уже принято». Отсюда и пошло утверждение о том, что Берлин — это колыбель германо-американской дружбы.