Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в. - [81]

Однажды утром, в субботу, муж вошел ко мне в спальню со словами: «Пришло известие от Кати!» Он протянул мне лист бумаги, и я прочла нацарапанную карандашом записку: «Сестра, пришли что-нибудь из еды, мы с ребенком голодаем, у нас ничего не осталось». Меня словно обухом по голове ударили. Сострадание и ужас мои не знали границ. Я засыпала мужа вопросами, а он сказал, что в кухне ожидает нарочный, что-то накинул на себя и убежал к нему. От этого нарочного, молодого крестьянского паренька, мы узнали, что еврейский возчик, с которым ехала моя сестра, остановился в пятницу вечером[297] в деревне недалеко от Любани и из-за субботы и какой-то поломки не захотел двигаться дальше, хотя и он сам, и другие пассажиры были вынуждены сидеть без еды и ждать до вечера следующего дня. «Сегодня вечером, — добавил паренек, — они будут здесь».

Недолго думая, я кинулась в столовую, завернула в салфетку что повкуснее: субботний хлеб, холодную вареную курицу, масло, сыр, бутылку с остатками ликера, миндальный торт, который, как позже рассказала мне сестра, сразу же напомнил ей детство и родину.

Паренек, получивший за труды рубль, взялся срочно доставить пакет сестре.

Проводив нарочного, я быстро оделась, отдала распоряжения по хозяйству и занялась делами, но меня не оставляло радостное нервное нетерпение. Мне хотелось приказать заложить карету и ехать навстречу сестре, но суббота есть суббота, и в те времена для евреев в России религия диктовала и определяла всю жизнь, все действия и поступки, так что мне пришлось сдержать свои сердечные порывы; ведь и кучер ради субботы чуть не уморил своих пассажиров голодом.

Наступили сумерки. Я накрыла чайный стол, приготовила все, что надо, и стала ждать дорогих гостей. Наконец они прибыли! Как же сердечно мы встретились, как обрадовались друг другу! Я проводила сестру в отведенную ей комнату, расцеловала и пригласила позавтракать утром вместе с нами. Утром, когда мы вышли к чаю, муж уже ожидал нас. Но я сразу заметила какую-то скованность в поведении сестры, искала причину и не находила. Мы с ней еще долго сидели за столом и делились впечатлениями, забыв о настоящем и погрузившись в воспоминания о прошлом. К обеду вернулся муж, мы отобедали в прекрасном настроении и все продолжали говорить и не могли наговориться досыта и проговорили до поздней ночи. Мы же не виделись целых четыре года!

Провожая Катю в ее комнату, я снова пригласила ее утром позавтракать со мной и моим мужем. И тут она обняла меня и робко попросила разрешения позавтракать одной у себя в комнате, а на мой удивленный вопрос о причине отказа смущенно ответила: «Я, кроме мужа, никогда не видела ни одного мужчины в халате, а твой в халате, и это меня стесняет». И хотя я нашла эту характерную для тогдашних евреек стыдливость несколько странной, я все-таки попросила мужа выполнить желание сестры. И с тех пор он, при всей своей любви к удобству, являлся к завтраку полностью одетым. С первого дня появления свояченицы он отнесся к ней с почтением и вниманием и считал, что я правильно делаю, уступая ей первое место за столом, даже когда в гостях у нас появлялись самые именитые люди. Ее пятилетнюю дочку все у нас полюбили и всячески баловали.

Прошло три месяца с момента приезда Кати, когда мы получили известие, что в ближайшие дни приедет старшая сестра Мария. И снова меня охватило радостное нетерпение. Но дни проходили за днями, а она все не приезжала. И ничего о себе не сообщала. Наше беспокойство росло. Телеграфа тогда еще не было, и нам не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать. Она появилась неожиданно, внеся в дом радостное оживление. В ее присутствии все как-то даже повеселели и помолодели. Отношения ее с моим мужем складывались намного легче и непосредственнее, чем у Кати. Целый Божий день в доме раздавался смех, шутки и песни. Мы пытались познакомить сестру со всеми развлечениями, которые могла предоставить в наше распоряжение Любань.

Одним из развлечений был театр, приезжавший на гастроли раз в год, во время большой ярмарки. Театр, конечно, был тогда довольно примитивный. Труппа, состоявшая из бродячих актеров, играла, как и везде в провинции, в сарае. Стены сарая украшались пестрыми простынями, сцену сколачивали из досок. Скамьи, стулья, да и всю необходимую мебель и реквизит театру одалживали состоятельные горожане, за это их пускали на спектакли бесплатно. Но контрамарок тогда еще не изобрели. Просто нужно было назвать предмет, одолженный театру, и вас пускали без билета. У кассы то и дело слышалось: «Подсвечник»; «Три ситцевых покрывала»; «Двенадцать стульев»; «Сюртук». Ситцевая занавеска тут же отдергивалась, и гость мог занять свое место в сарае.

Представление в театре должно было начинаться в девять часов вечера, но практически никогда не начиналось раньше одиннадцати, потому что всегда ожидали приезда какой-либо важной особы.

В антрактах играл небольшой оркестр, почти исключительно из еврейских музыкантов — клейзморим[298]. Поскольку публика их отлично знала, зрители часто со своих мест заказывали музыку: «Янкель, сыграй-ка польку!», а потом раздавалось: «Сыграй нам вальсок!» Янкель конечно же исполнял желание своего знакомого, а его коллега — заказ своего, так что антракты растягивались до бесконечности. Случалось, что зрители покидали театр средь белого дня.