Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева - [33]

Б. дослужился до статского советника и вдруг внезапно умер. На Мину Ивановну внезапная кончина статского советника произвела удручающее впечатлите: она в недалеком будущем считала себя «превосходительною» и вдруг… Ох, уж это вдруг! Ну, чтобы протянуть ему еще хоть один год!… Впрочем, удрученную вдову утешили — похороненного Б. задним числом произвели в действительные, и Мина Ивановна сделалась генеральшею…

О дальнейшей судьбе Мины Ивановны мне ничего неизвестно. Как мгновенно она появилась на театральном горизонте, так мгновенно и скрылась. Да, по правде сказать, не многие ее исчезновением и интересовались. Первое время, действительно, как будто чего-то в театре не хватало; по привычке взглянешь на крайнюю второго яруса ложу — и вместо одобрительной улыбки, которая почти никогда не сходила с физиономии г-жи Б., видишь чью-то постороннюю фигуру, видимо удивляющуюся особенному вниманию актеров, по старой привычке беспрестанно заглядывавших в роковую ложу.

От начальства естественный переход к товарищам и закулисным событиям.

Прежде всего упоминаю о Мартынове, величайшем комике, который в 1855 году, вскоре по поступлении моем в состав казенной труппы, выказал себя замечательным драматическим актером. Первая роль нового амплуа была роль Михайлы в драме А.А. Потехина «Чужое добро в прок нейдет». Перед первым представлением и публика и товарищи соболезновали о любимце, выступающему в расцвете своего могучего комического таланта, в совершенно непосильной роли. Театралы искренно возмущались на дирекцию, разрешившую Александру Евстафьевичу выступить в роли не его жанра, и даже подозревали в этом интригу со стороны начальства. На самом же деле роль Михайлы Мартынов играл по собственному желанию и на все дружеские отсоветывания он категорически отвечал, что эта роль безусловно его, что она ему по душе, и он ее никоим образом не испортит. Все в этом сомневались, но каково же было их удивление, когда наш комик вышел победителем драматической роли, и каким еще победителем! Успех был колоссальный! Знатоки не знали, кому отдать предпочтение: комику ли Мартынову, или драматическому герою Мартынову? Александр Евстафьевич выказал другую сторону своего могучего таланта и заслужил такое удивление знатоков, что с тех пор к нему применили наименование гения, и его имя стало бессмертным, — бессмертным настолько, насколько позволяет неблагодарный актерский труд, не оставляющей после себя вещественных доказательств, а поверяемый на слово современников и переходящий из поколения в поколение в виде легенды. Вот чем обидно и тяжело актерство. Писатель, художник, скульптор, музыкант, изобретатель — все после себя оставить произведения, по которым их будут ценить и знать потомки, относящееся вообще недоверчиво к восторгам и похвалам своих предков, но что может оставить после себя актер? Ни к кому так не применимы Пушкинские слова «слава — дым», как к нашему брату закулисному труженику…

В 1856 году, в бенефис Бурдина дана была «Свадьба Кречинского», до представления наделавшая шум за кулисами, а после представления — в публике. Дело в том, что Максимов и Мартынов, которым предназначались самим автором Сухово-Кобылиным главные роли — Кречинского и Расплюева, наотрез отказались принять какое либо участие в этой комедии. Свой отказ они мотивировали «несимпатичной обрисовкой героев», из которых один шулер, другой — мошенник. Этой пьесе симпатизировал директор Гедеонов и лично упрашивал Алексея Михайловича и Александра Евстафьевича взять на себя намеченные автором роли, но ни тот, ни другой, все-таки, не согласились, предвещая этой комедии провал. Делать было нечего, пришлось отдать роль Кречинского Самойлову, а Бурдину — Расплюева. И хотя автору это было не по душе, тем на менее комедия прошла именно с таким составом и имела колоссальный успех, почти равный (по числу представлений) «Горю от ума».

Впоследствии Мартынов и Максимов жалели, что во имя какого-то предубеждения отказались от этой замечательной пьесы, принятой публикой как нельзя лучше.

Личность Кречинского, мастерски обрисованная Сухово-Кобылиным, была знакома всем петербуржцам, которые в сороковых годах встречали в лучших столичных салонах ловкого авантюриста поляка Крысинского, оскандалившегося именно мошеннической проделкой с булавкой. Публика была крайне заинтересована этой комедией, и места в театре брались буквально с боя.

Самойлову Кречинский удался, про Бурдина этого сказать нельзя. Впрочем и Мартынов из Расплюева ничего не сделал. Не были ли правы Максимов и Мартынов, отказываясь предварительно от «Свадьбы Кречинского»? Почем знать, может быть, с их участием комедия и не имела бы успеха? Разумеется, они бы не нарочно ее провалили, — они бы старались из всех сил поддержать ее, но не дали бы той особенности, той подстрочности, какою щегольнул Василий Васильевич. Самойлов в этой роли был неподражаем. После него выступали в Кречинском на тех же подмостках Александринского театра — Шумский, Милославский, Киселевский, но никто из них не мог произвести того впечатления, какое оставил по себе талантливый Самойлов. Это был чрезвычайно воспитанный, светский Кречинский, с изящными манерами, способный очаровать всех и каждого своим мягким обращением, бесконечною любезностью и искусно-подделанной чистосердечностью. И сквозь все это проглядывала шулерская наглость, хищнические ухватки, дерзкое нахальство, заметное исключительно для одних зрителей. Игра была тонкая, построенная на деталях и эффектах, неуловимых и не передаваемых. Как на особенную деталь, которую никто не мог усвоить, но которая вызывала фурор, следует указать — это привислянский акцент и плутовская рассчитанная вспыльчивость, являющаяся продуктом обидчивости.