Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева - [17]

Два из таких хуторов были обитаемы в то время замечательными личностями. Владелец одного из них, полковник Тревогин, храбрый офицер, обвешанный крестами, изувеченный ранами, бывший некогда любимец Суворова, под конец своего военного поприща был комендантом в Феодосии, но соскучившись гарнизонною службою, вышел в отставку с небольшою пенсиею и избрал себе местом жительства один из этих хуторов. Построил себе домик, завел хозяйство и считал себя совершенно счастливым человеком. Тогда по этой дороге, кроме чумаков, проезжающие появлялись очень редко, и потому Тревогин радовался каждому проезжему, принимал всякого с радушием и гостеприимством, только от них и узнавал, что делалось на белом свете. Другой жилец на Стрелке заслуживал внимание не менее полковника Тревогина. Это был старик, малороссийский казак, зашедший в Феодосию еще в царствование Екатерины, занявшийся там чумачеством и торговлею хлебом и наживший порядочное состояние. Когда в 1812 году состоялся обнародованный манифест о вторжении французов и призывы всех на пособие и защиту отечества, этот старик явился к коменданту и объявил, что и он жертвует всем своим имуществом, состоявшим из нескольких тысяч рублей денег, нескольких сот четвертей пшеницы и нескольких десятков пар волов, и идет сражаться с врагом сам с тремя своими взрослыми сыновьями. Предложение было принято. Он сдал имущество в казну и отправился на войну с тремя сыновьями: двое из них были убиты, а с оставшимся в живых сыном, по окончании войны, он возвратился ни с чем. Из сострадания к нему, ему предоставили поселиться на одном из хуторов на Стрелке, где он проживал в большой бедности. К счастью его, на второй год его переселения на хутор, проезжал чрез Стрелку из России на южный берег, тогдашний государственный контролер, барон Балтазар Балтазарович Кампенгаузен, к свое время замечательный государственный человек, известный по своим познаниям и патриотизму, но во многом оригинальный и своеобразный. Он отпросился у Государя в отпуск для ознакомления с Россией, и для лучшего в том успеха ехал всю дорогу на долгих. Проезжал он чрез Стрелку в октябре: там его застала бурная, ненастная осенняя ночь, и он обрадовался случаю найти от нее убежище в хижине чумака. Разговорился с ним; казак, смышленый и в своем роде красноречивый старик, рассказал ему все события своей жизни и настоящее свое бедственное положение. Барон записал у себя об этом, сказал, что будет ходатайствовать о нем у Государя, но что он лучше всего сделает, если найдет средство как нибудь, в следующем году, сам добраться до Петербурга, явиться к нему, и он постарается его и представить лично Государю. Чумак так и сделал. Пробрался кое-как в Петербург и явился к барону Кампенгаузену, который, доложив и нем Государю, попросил дозволения его представить. Государь позволил. Чумак, человек находчивый, не оробел: упал в ноги Государю и смело рассказал всю свою историю. О правдивости его рассказов барон удостоверил, убедившись в том расспросами и справками в бытность свою в Крыму. Государь прежде всего надел на старика золотую медаль и спросил, чего он хочет за свое примерное самоотвержение во время войны. Чумак прямо попросил, чтобы ему отдали Арбатскую Стрелку, как никому ненужную и бесполезную. Барон Кампенгаузен заявил, что это едва ли возможно, ибо хотя Стрелка теперь пустое и бесплодное пространство, но впоследствии может очень пригодиться для свободного солевозничества. Ему дали денег на обратный путь и приказали явиться к тогдашнему Таврическому губернатору Бороздину, предписав этому последнему сообразить, можно ли просьбу чумака привести в исполнение без вреда общественному интересу. Исполнить его просьбу действительно было можно с известными условиями о нестеснении солевозного промысла. Но Бороздин состоял губернатором только по имени, а всеми делами заправлял у него его секретарь У[22]. который долго водил чумака за нос, в ожидании от него хорошей подачки. Старик, наконец, соскучился и сказал Бороздину: — «Э! Мабудь правда пословыця, — що Царь жалуе, а псарь не жалуе!» Затем, ответ последовал в Петербург отрицательный. Бедный чумак остался бы ни при чем, если бы, как кажется, не вошел в его положение граф Воронцов, по назначении своем Новороссийским генерал-губернатором; по крайней мере тогда только казаку, наконец, пожаловали пятьсот десятин в Перекопской степи и тем увенчались его многолетние мытарства.

Окончив служебные дела в Крыму, я отправился с женою путешествовать чрез Бахчисарай и Севастополь по южному берегу. Проезжей, экипажной дороги тогда там вовсе не существовало. Елена Павловна верхом не ездила, да и я всегда был плохой верховой ездок. Погода тогда стояла, как и обыкновенно на южном берегу в октябре, прекрасная, и потому мы решились вояжировать пешком, а petites journees, и прошли пространство от Георгиевского монастыря, чрез Байдары, Балаклаву и т. д. по берегу моря до Судака, верст 150, в десять дней. Странствование наше было весьма приятное и даже с комфортом, потому что обеды и ночлеги мы имели почти всегда у жителей южного берега, из образованных европейцев. Помню из них сенатора Андрея Михайловича Бороздина (о котором говорил выше), бывшего до тех пор губернатором в Крыму, человека известного по образованию и даже учености. Он воспитывался в Англии, в Кембриджском университете, имел диплом на доктора медицины и писал рецепты, занимаясь лечением больных; но был плохой губернатор, как это часто случается с учеными. Помню также Петра Васильевича Капниста (брата известного писателя), почтенного, доброго старика, но большего чудака. В молодости он слыл большим кутилою, убил на дуэли одного гвардейского офицера и, избегая наказания, ушел за границу, вояжировал долгое время по всей Европе, а возвратясь наконец в Россию, купил на берегу Черного моря небольшой участок земли, построил там уютный домик, устроил сад и жил совершенным анахоретом; ходил каждый день пешком верст по двадцати и более и считался благотворителем всех бедных в окружности, которым помогал по мере возможности. Тогда же я познакомился с академиком Кеппеном, человеком умным, ученым и добрым. С ним я сохранил навсегда приятельские отношения, равно как и с известным нашим ботаником Штевеном, директором тогда еще только вводившегося Никитского сада; а в Судаке — с бароном Боде.