Воспоминания - [222]

Ни мамы моей, ни Ниники нет сейчас передо мною, но они были весь год в Париже, а тебя тогда не было перед моими глазами. Так нужно было. Мне было слишком больно. Твое лицо вместо тебя присутствующей меня лишь мучило бы все время. А с Океаном — я не один, не разрывом живу, а гармонией мировой. Однако и маму в лике Ирины Сергеевны юной, и Нинику в лике девочки лет пяти сейчас поставлю опять перед собой.

Как хорошо любить, Катя моя. Как хорошо носить в себе, кроме побеждаемого Демона, бессмертного и неизбежного Солнцеликого.

Целую твое лицо. Люблю тебя. Да пошлет тебе Судьба удачи и радости. Нинику целуй, и Малию, и Таню. Тете Саше мой ласковый привет и товарищеский. Я пушкинист, и пребольшой, и пре-пре-пре-строгий ныне к самому себе. Твой Паучок.

КАТЕ

Я жалею тебя, как жалеют весну,

Что ушла в безвозвратную синь.

Если помнишь меня в приближении к сну,

До меня возжеланье закинь.

Я жалею тебя, как жалеют свой сад,

Облетевший в сентябрьские дни.

Но зажги фимиам, воскури аромат,

Кличь виденья, вернутся они.

Я жалею тебя, как жалеют себя,

Дожидаясь грядущей любви.

Я люблю — и всегда ты со мною — любя,

Талисман — он с тобой — позови.

К.

1925. 17 июня. Ночь

Моя милая, эта памятка об Uetliberg’e много лет была моей заветной закладкой в той или иной книге, которая становилась на время любимой. Я много раз хотел ее тебе послать и думаю, что как раз теперь хорошо это сделать — посылая тебе строки «жалею», которые я писал, пронзенно думая о тебе.

Как живо я помню все, что связано с этим нашим свиданьем в Uetli. Как я шел пешком в гору. Как ночевал. Как обиделся, когда из осторожности ты послала мне обратно коробку московских конфет, которой я думал тебя обрадовать. И какие они были расширенные, твои черные глаза ранней орлицы, когда ты разбудила меня утром. И потом наши ласки и наша любовь среди деревьев на горе. И эта любопытная лиса — помнишь — пришедшая неизвестно откуда, взглянувшая на нас и скрывшаяся в кустах. Любимая, целую тебя. Твой К.

1925. XI. 28. Hôtel «Nicole», 39 rue Pierre Nicole. Paris V [196]

Моя любимая Катя, поздравляю тебя с твоим днем и как бы хотел я 24 ноября ст. ст. быть с тобой вместе. Целую тебя и драгоценную Нинику. Мой привет всем, кто будет с тобою в Катеринин день. Я уже 10 дней как в Париже. Вопреки моему мрачному предощущению, я очень рад Парижу. Ариадна Скрябина-Лазарюс нашла нам тихий маленький отель в спокойной улице, мне дали письменный стол (для французов — это героизм! Впрочем, хозяева евреи, а не французы — потому они и любезны!), я уже написал здесь кое-что и вижу, что работать можно. Для меня, как ты отлично знаешь, это главное. Верно, поэтому я в светлом настроении. И 7 месяцев на побережье Океана меня сделали веселым, легким и упругим. Что мне не понравится, от меня отскакивает, меня не раня. И дни солнечные. И совершился, завершился, очертился в душе некий круг. Я полон ощущений первого моего жития с тобой здесь. Ах, мне хотелось бы опять с тобой жить в пансионе «Huel» на rue Boissy d’Anglas [197]. Вспыхнул в душе целый ряд ощущений от того давнишнего Парижа. Приобщение к старому, к древнему Городу. Приобщение к целому ряду иных умственных построений. Получила ли ты грошик (5 долларов)? И № «La Ligne de lecture» [198]? Родные глаза твои целую, любимая моя. Твой К.

1926. 25 дек.

Моя любовь и мое счастье, Катя, как жаль, как мне жаль, что ты не здесь, не со мною, — как бы нравилось тебе здесь все: и ласкающие, дразнящие глаз мимозы, своими зелено-желтыми цветочными шариками обещающиеся золотиться в январе, и строгие, стройные, высокие сосны, дозорные стражи моего балкона, и белые крыши слева и справа в лесном уголке, усыпанные неподдельным снегом, и белые хлопья снега, сейчас падающие как в моей далекой Москве, в той Москве, где зародилась, как рассветная заря, любовь наша.

Я с утра ухожу в лес, в начале 9-го выпив две чашки холодного молока, и собираю хворост, ломаю на соснах сухие ветки, нагружаю черную кошелку и с чувством удачливого охотника возвращаюсь домой, где печи уже затоплены и меня ждет душистый горячий кофе. Погружаюсь в чтение. Я готовлюсь приготовить за эту зиму большой том «Чешские поэты». Есть вещи и поразительные и много трогательных. Мое сердце, верное и любимое, я целую тебя горячо. Твой К.

P. S. Прилагаю «Просвет в Новолетье», открытку Нинике «Самоанские загадки» и вырезку из «Candide’a» [199] — последний рассказ Морана (он правдив).

P. P. S. Пожалуйста, пошли мне несколько марок неиспользованных. Я за них получу от Jean Capart’a [200] его книгу о Тутанкхамоне.

1927. 7 янв.

Моя милая, моя родная Катя, ты беспокоишься, что я не получил твоих писем. Нет, я все получил. Должно быть, наши какие-то письма «перекрестились», как однажды выразилась Люси. Я счастлив, что ты довольна своим костюмом. Я его ощупывал сам, выхваляя Нюше и Елене и доказывая, что это как раз твой вкус, с чем они не очень соглашались. То, что я касался этого костюма и он сейчас на тебе, дает мне ощущение, что я касаюсь твоего милого, любимого тела, что я незримо с тобой. Но у меня сейчас мечта, чтоб мои денежные обстоятельства поправились, и я смог послать и тебе, и Нинике новые одежки. Увы, я сейчас вовсе в безденежье. Ты знаешь, однако, что я не теряю голову никогда. Плохо — будет лучше. И дело с концом. Пишу прозу, пишу стихи, буду писать вдвое. Авось выплыву. Милая, я не знаю, где мой перевод удивительной норвежской драмы «Красные капли». В последнюю мою зиму в Москве она шла в каком-то маленьком театре (кажется, Комиссаржевской). Не наведет ли тебя это на след? Не остался ли дубликат среди рукописей, бывших в моем письменном столе или в маль-кабинке? (Кстати, где теперь все это?) Вот, к сожалению, все, что я знаю сейчас. Зачем тебе эта допотопность? Прилагаю открытку Нинике и стихи тебе и ей (разделите как хотите): «Русь», «Мать», «Отец», «Я». Моя любимая, мне хочется написать очерк об Александре Алексеевне. Дай мне биографические данные и список ее работ. Катя, моя родная, тебе сейчас очень трудно. Люблю тебя и обнимаю, мое счастье. Твой К.