Воспоминание об Англии - [2]

В Париж мне нужно было звонить из-за денег. Что-то не так сработало в замечательном, отлаженном подобно часам — на наш, советский взгляд финансово-банковском механизме капиталистического мира, английские банки отказались оплатить присланный мне из Франции чек — гонорар за выходящую там книгу, — и чек пришлось отослать обратно. Бирмингемский мой друг ссудил меня полной суммой причитающихся мне от издательства денег под словесное обещание издательства перевести эти деньги уже на его счет, но перед своим отъездом в отпуск никаких денег он в Бирмингеме не получил, и я теперь волновался, не окажусь ли вдруг несостоятельным должником.

— Подождите, не уходите, — попросил я жену с сыном постоять около будки. Хотелось, проведя вместе день, вместе и войти в дом — чтобы этот первый по-настоящему день самостоятельного плавания так вместе и был закончен.

Они остались снаружи, а я зашел в будку, выложил на металлическую полочку необходимые монеты и набрал номер в Париже.

— Да! Добрый вечер! — отозвалась там, на другом берегу Инглиш-ченнел, Ла-Манша, по-французски, моя редакторша. Когда-то она была москвичкой, в Москве родилась и выросла, но давно уже переменила столицу русского языка на столицу языка иного. Я назвался, и она, не дав мне сказать ни слова о том, ради чего я звонил, спросила, в середине своего вопроса будто запнувшись:

— Ну… вы знаете?

— О чем? — понимая по ее тону, что она сообщит мне сейчас что-то в высшей степени неприятное о моих деньгах, ответно спросил я.

— В Москве переворот. Горбачев арестован. На улицах танки. Целый день сегодня радио об этом только и говорит.

Я онемел. Я понял ее — но не поверил. То есть я и поверил, потому что она, конечно же, не могла шутить подобным, но, и поверивши, поверить все равно было невозможно.

— Не может быть, — проговорил я в конце концов соответствующее своему состоянию.

— Да нет, все так, — сказала моя собеседница. — И Рейтер передало, и «Свобода» об этом только и говорит. Горбачев под арестом, введено чрезвычайное положение, создан комитет спасения, Янаев там, Пуго, Павлов, ну, в общем, все.

Я отнес трубку от уха, открыл дверь будки и выступил из нее наружу.

— В Москве переворот, Горбачев арестован, — сказал я.

Жена с сыном говорили мне потом, что я произнес это таким голосом, что, не разобрав из-за разделявшего нас расстояния слов, они испугались уже одной этой моей интонации.

То, о чем говорили последние полгода — невсерьез, допуская такую возможность скорее лишь гипотетически, чем реально, как о чем-то подобном теме загробной жизни или существовании жизни на Марсе, — это свершилось. Чили, Аргентина, Пиночет, Югославия… но где невозможно что-то схожее, так это у нас. Мы не Латинская Америка, у нас это точно невозможно!..

Оказывается, возможно. А если танки на улицах — значит, обязательно кровь, если чрезвычайное положение — значит, непременно случайно или неслучайно застреленные… и если это свершилось вопреки всякому здравому смыслу, вопреки всем надеждам, значит, опять туда, назад, в отжитое, казалось, уже навсегда, навечно, невосстановимо. Боже милостивый, Боже милосердный, нет, невозможно больше туда, назад, нет сил, жили в нем — и жили, приспособились, приноровились, даже научились дышать полной грудью, но начинать ту, прежнюю жизнь заново — невозможно, нет сил, грудная клетка больше не выдержит…

— Так что же делать? — спросил я свою редакторшу в Париже. Ближе ее, находившейся за несколько сот километров, никого у нас не было, не с кем больше было посоветоваться, некому открыться в своем ошеломлении.

— Ну, если просить политическое убежище, то это просто пойти в первый полицейский участок. И заявить там.

Решившая без малого двадцать лет назад свою судьбу почти подобным образом, прожившая годы и годы в полном отвержении, утратив, может быть, даже надежду вновь ходить по родной земле, она видела ситуацию со своей стороны, я вроде как попросил совета — и она без проволочек отозвалась им.

— Нет, какое политическое убежище, — пробормотал я.

— Но возвращаться сейчас в Москву — это, конечно, неразумно, — сказал мне Париж. — Тем более, раз вы всей семьей… А об эмиграции вы что, никогда не думали?

Мне стало как бы стыдно в этот момент. Не то что никогда не думал, а наоборот, если о чем и думал, то только о том, чтобы выжить в родной стране, только в ней, и нигде больше… и не странно ли это: жить — выживая, жить через силу?

— Тогда вам нужно задержаться как можно надольше, — сказала моя собеседница с той стороны Инглиш-ченнел, Ла-Манша по-французски, выслушав мой ответ. — На сколько у вас виза? На полгода? Ну вот, полгода, по крайней мере, у вас есть.

Мы едва успели переговорить с ней о моей денежной проблеме: монет на полочке почти не осталось — все съел предыдущий, незапланированный разговор. Впрочем, проблема сохраняла свой прежний, недельной давности вид: бухгалтерша издательства почему-то не выходила на работу, и выяснить ничего не представлялось возможным. Социалистическое знание капиталистической действительности, основанное на убеждении, что «там» все работает как часы, явно расходилось с практикой этой действительности.