Воспоминание о битве при Сольферино - [20]

На каменном полу больниц и церквей Кастильоне положили рядом людей всех национальностей: французов и арабов, немцев и славян. Теснота такая, что у раненых нет ни сил, ни возможности тронуться с места. Крики, брань, проклятия раздаются под сводами храмов. «Ах, как я страдаю! — говорили мне эти несчастные. — Нас бросили, нас оставили умирать без всякой помощи, а ведь мы хорошо дрались!» Несмотря на утомление и бессонные ночи, они не могут спать. Раненые молят о врачебной помощи, от отчаяния корчатся в судорогах, но вскоре их ждут столбняк и смерть. Некоторые солдаты воображают, что вода, которой обливают их уже загнившие раны, плодит червей, и не дают смачивать повязки. Других, уже получивших первую помощь, не перевязывали во время их вынужденного пребывания в Кастильоне, и эти перевязки, ставшие страшно тугими из-за дорожной тряски, были для них настоящей пыткой. У одних все лицо покрыто мухами, которые облепили раны, и они вопросительно и растерянно оглядываются вокруг. У других мундир, рубашка, плоть и кровь превратились в какую-то отвратительную бесформенную массу, в которой уже завелись черви. Они содрогаются при мысли, что их съедят черви, и думают, что они выползают из тела, но их плодят рои мух, носящихся в воздухе. Вот солдат, совершенно обезображенный: язык вывален наружу, челюсть сломана и раздроблена. Он мечется, хочет встать, я поливаю холодной водой его засохшие губы и огрубелый язык, потом беру кусок корпии, смачивая в ведре воды, которое несут за мной, и выжимаю в бесформенное отверстие, в которое превратился рот несчастного. Вот еще страдалец, у которого часть лица срезана ударом сабли. Нос, губы и подбородок отрезаны. Он не может говорить, почти ослеп, делает знаки рукой и этой душераздирающей пантомимой, сопровождающейся горловыми звуками, пытается привлечь внимание. Я даю ему пить и поливаю водой его окровавленное лицо. Третий, с раскроенным черепом, умирает, и мозг его растекается по плитам церкви. Товарищи по несчастью отталкивают его ногами, так как он загородил проход, я охраняю его последние минуты и прикрываю платком его бедную голову, которой он еще чуть-чуть шевелит.

Хотя каждый дом превратился в лазарет и каждой семье хватало хлопот с принятыми офицерами, мне удалось с воскресенья собрать несколько простых женщин, которые старательно помогали ходить за ранеными. Не требовалось ни ампутаций, ни других сложных операций, надо было кормить, а главное, поить людей, буквально умирающих от голода и жажды, надо омывать раны, обмывать эти окровавленные тела, покрытые грязью и вшами, и делать все это в удушающей жаре, среди стонов, криков отчаяния и зловония. Вскоре образовалась маленькая группа добровольных сиделок. Ломбардские женщины бегут туда, где громче кричат, но не всегда больше страдают. Я стараюсь, насколько возможно, организовать помощь там, где она кажется всего нужнее, и особенно занимаюсь одной из церквей Кастильоне, стоящей на возвышении, налево, если ехать от Брешии, и называющейся, кажется, Кьеза Маджоре. Туда свалено около 500 солдат, и еще больше сотни лежат на соломе у церкви и под холстами, натянутыми, чтобы защитить их от солнца. Женщины, находящиеся в церкви, ходят от одного к другому с ведрами и манерками, наполненными чистой водой, дают им пить и смачивают раны. Некоторые из этих импровизированных сестер милосердия — молодые красивые девушки. Их мягкость, доброта, чудные глаза, полные слез и сострадания, и ласковая забота немного приободряют больных. Местные мальчики ходят из церкви к ближайшим фонтанам с ведрами и лейками. После раздачи воды разносят бульон и суп, который интендантство должно готовить в неимоверных количествах. Везде поставлены громадные тюки с корпией, каждый может брать, сколько нужно, однако бинтов, тряпок и рубашек сильно не хватает. В этом маленьком городке, через который уже прошло австрийское войско, запасы так невелики, что невозможно достать даже предметы первой необходимости. Мне все же удалось купить новые рубашки через посредство наших добрых сиделок, которые уже пожертвовали все свое старое белье. В понедельник утром я послал своего кучера в Брешию за покупками. Он вернулся через несколько часов с кабриолетом, нагруженным бельем, губками, бинтами, булавками, сигарами, табаком, ромашкой, бузиной, мальвой, апельсинами, лимонами и сахаром. Это дало возможность делать освежающее питье, с нетерпением ожидаемое больными, промывать раны настоем мальвы, накладывать теплые компрессы и делать перевязку. Тем временем к нам еще присоединились добровольцы: старый морской офицер и двое туристов-англичан, которые, желая все видеть, вошли в церковь, где мы их почти силой удержали. Двое других англичан, наоборот, сразу выразили желание нам помочь и стали оделять сигарами австрийцев. Итальянский аббат, трое или четверо путешественников и любопытных, парижский журналист, взявший на себя потом руководство помощью в соседней церкви, и несколько офицеров, которым было приказано остаться со своими отрядами в Кастильоне, предложили нам свою помощь. Но вскоре один из офицеров заболел от волнения, и другие добровольные сиделки один за другим покинули церковь, чувствуя себя не в силах переносить это зрелище страданий, которым не могут ощутимо помочь. Аббат последовал их примеру, но появился опять, любезно принеся нам душистые травы и нюхательную соль. Молодой француз-турист, потрясенный картиной этих живых останков, разразился рыданиями. Торговец из Невшателя в продолжение двух дней перевязывал раны и писал умирающим прощальные письма к родным; пришлось ради его же блага умерить это рвение, а также успокоить возбуждение сострадательного бельгийца, за которого боялись, что он дойдет до горячки, как это случилось с одним сублейтенантом, едущим из Милана в свой полк. Некоторые солдаты отряда, составляющего гарнизон города, пробуют ухаживать за товарищами, но тоже не могут вынести зрелища, так сильно действующего на воображение и угнетающего душу. Капрал саперов, раненный в Мадженте и почти поправившийся, имея несколько дней до срока возвращения в батальон, мужественно помогает нам, но два раза падает в обморок. Французский интендант, приехавший в Кастильоне, дает наконец разрешение использовать пленных для больничной службы, и трое австрийских докторов являются помогать молодому доктору корсиканцу, который пристает ко мне с просьбами выдать ему письменное удостоверение ею ревностного отношения к работе за то время, когда я мог следить за его деятельностью. Немецкий хирург, нарочно оставшийся на поле битвы, чтобы помогать своим, самоотверженно ухаживает за ранеными обеих армий. В благодарность его посылают через три дня в Мантую к его соотечественникам.