Воспитание под Верденом - [127]

— Бертин? — повторяет он недоверчиво, почти в ужасе. — Вернер Бертин?

— Тсс! — шипит Кройзинг.

Но спящий уже проснулся, вскочив, как от удара, при упоминании своего имени:

— Так точно, господин унтер-офицер… — И, открыв глаза: — Ах, да, извините… Мы перетаскивали на спинах мокрые ящики с порохом, земля приставала комьями к сапогам.

Познанский все еще беспомощно смотрит на него.

— Это вы автор пьесы «Человек по имени Гильзнер»? |

— Вы знаете эту пьесу? Ведь она запрещена.

— И «Любовь с последнего взгляда» написана вами?

— Смотрите-ка! — восклицает вдруг совсем проснувшийся Бертин.

— И сборник «Шахматная доска», двенадцать рассказов?

— В лице господина военного судьи я впервые встречаю читателя этой книги.

— О-да, — кивает Познанский. — Адвокаты, биржевики и дамы, как вам известно, читают всё.

Бертин весело смеется:

— А я-то думал, что лучшие друзья книги — школяры и студенты.

— Тогда бы писателям пришлось умереть с голоду, — говорит Познанский, — а уж этого не следует допускать…

А теперь прошу вас сообщить мне, коллега, что произошло с унтер-офицером Кройзингом и что вам об этом известно?

Когда Бертин кончил рассказ, в комнате воцарилось тяжелое молчание.

— Не обольщайтесь надеждами, — говорит Познанский. — Как частное лицо, я верю на слово вам и господину Бертину. Как юрист и судья, я должен, к сожалению, указать вам на изъян, который портит все дело: свидетель может сообщить лишь о том, что слышал то-то и то-то от вашего брата. Но кто докажет нам, что ваш брат объективно изложил положение вещей? Что он не слишком сгустил краски, не принял за преследование со стороны врагов меру, имеющую чисто служебное основание? Если бы Нигль подписал этот документ, а затем заявил на суде, что вынужден был дать подпись в целях самосохранения, то можно было бы опровергнуть этот довод и подкрепить субъективную точку зрения вашего брата свидетельством солдата Бертина, а затем и людей третьей роты; только таким образом было бы доказано то, что, по нашему мнению, соответствует истине.

Но видите ли, — он подымается, закладывает руки за спину и, выставив вперед лысую голову, начинает нервно шагать от стола к окну и обратно, — на этом и кончаются доказательства. Тут — все правда, и вместе с тем — правдоподобие и убедительность. Вы оба для меня являетесь совершенно достаточной порукой в том, что этот случай изложен так, как он произошел в действительности, а самый случай, увы, мне так же ясен, как пифагорова теорема. Но доказать то, что вы рассказываете, враждебно настроенному суду из офицеров, которые видят в обвиняемом человека своего класса, — н-да, уважаемый, это другое, нечто совсем другое!..

Кройзинг садится на кровати, спустив, хотя это ему запрещено, забинтованную ногу.

— И, значит, все это дело должно закончиться бесславно, впустую? Чорт возьми, — как бы выплевывает он, — и после этого стоит еще обществу кормить юристов!

Познанский парирует удар:

— Да, обществу, безусловно, есть расчет кормить их, и даже хорошо кормить, как видите. Но по надо колкостей, дорогой лейтенант; остановимся пока на обычном компромиссном предложении, хороший компромисс — уже половина успеха; дайте мне протокол предварительного следствия. Я затребую документы и расследую это дело. Тем временем подумайте, будете ли вы подавать нам жалобу против Нигля и компании, обвиняя его в злоупотреблении служебной властью, приведшем к смертельному исходу? Живите в свое удовольствие, — ешьте, спите, займитесь прежде всего вашим лечением и разными приятными делами, а затем сообщите мне письменно ваше решение. Если вы намереваетесь отстаивать ваше право, бейте по цели. Я поддержу нас, и молодой человек, невидимому, тоже, хотя он рискует больше всех нас. Но борьба будет нелегкой. Если не удастся доказать обвинение, вы очутитесь в скверном положении и будете чувствовать это до конца жизни. Ну, а теперь принесите мне протокол.

Кройзинг встает; здоровая нога у него в домашней туфле, раздробленная забинтована до колена; туловище повисло на двух костылях. Ужасное зрелище для Бертина: Эбергард Кройзинг — на костылях! Кройзинг выходит из каморки.

— Теперь по поводу вас, — говорит деловым тоном Познанский. — Вы, конечно, не останетесь там, где находитесь теперь. Пригодны ли вы к строевой службе во время войны?

— Нет, я уже давно, из-за глаз и сердца, числюсь только в войсках гарнизонной службы.

— Очень хорошо! У меня забирают делопроизводителя. Я затребую вас.

Бертин широко раскрывает глаза. На нем шинель, шарф, в руке он держит истрепанную фуражку.

— Но, — бормочет он, — мои знания, мое состояние… Я только что с трудом уловил ход ваших мыслей.

— Послушайте, — советует Познанский, — соглашайтесь скорее, не каждый день подвертывается такой случай. Умеете вы писать на машинке? Нет? Научитесь в две недели. Дайте мне адрес вашей войсковой части. По крайней мере вечер не прошел впустую.

И так как Бертин все еще беспомощно смотрит на него: неужели так просто происходят такие невероятные вещи? (совершенно отупел, с состраданием думает Познанский — он прибавляет:

— Только не говорите об этом ни с кем, иначе дело сорвется. Есть такая примета. Долго ли вы наслаждались желанным отпуском с тех пор, как носите этот мундир?