Воспитание под Верденом - [128]

— Четыре дня, — отвечает Бертин.

То, что он ощущает под руками, действительно доски пола. Он, значит, не грезит…

— Могу ли я, — говорит он запинаясь, — передать вам в знак благодарности рассказ о моей встрече с юным Кристофом Кройзингом? Он, — прибавляет Бертин виновато, — задуман в форме новеллы, не знаю, насколько это мне удалось. Единственная работа, которую я попытался сделать в солдатах. Если бы вы пожелали сохранить эти несколько страничек…

Познанский с признательностью жмет ему руку.

— Сохранить? Никаких подарков, сударь! Но прочту обязательно.

Глава четвертая СЕСТРА КЛЕР

Стук в дверь. Перед долговязым Кройзингом появляется сестра Клер, но тут же шутливо отступает назад, восклицая по-русски: «О боже мой!»

— Есть ли еще кто-нибудь в комнате? — спрашивает она с рейнским акцентом, раскрывая окно и откидывая ставни из толя.

— Гаси свет, жаба, если хочешь любоваться видом, — гудит сердитый низкий голос.

И Кройзинг поворачивает выключатель.

— Уж эти мне дуомонские привычки, — упрямо говорит сестра Клер. — У французских летчиков, наверно, тоже найдутся дела поважнее, чем порхать здесь в эту пору.

— Ну, как ослушаться такой красавицы, — говорит Кройзинг, как бы извиняясь перед другими.

В сумерках за окошком мягко стелется ландшафт. С высокого края хребта, на котором расположен госпиталь, они окидывают взором долину, окутанную покровом весенней ночи; лунный серп, таинственно сверкающие сквозь туман звезды, извилины Мааса, слабо поблескивающие между светотенями береговых откосов. Только легкие вспышки и отдаленный грохот напоминают о фронте. Все четверо теснятся у окна, высовывая головы, и жадно вдьь хают чистый воздух — дуновение близкой весны. Маас еще лежит, скованный льдом, в ослепительном блеске, но дыхание теплого южного ветра не вызывает сомнений. Сестра Клер складывает руки.

— Если бы только люди не лишились рассудка! — вздыхает она. — Мне все кажется, что это не Маас, и Мозель, где-нибудь возле Трира, не пора ли уже воюющим сторонам пойти на уступки? Тогда к пасхе был бы мир и мы постепенно стали бы забывать о войне.

— Лучше не надо, говорит Бертин. И, отвечая на удивленный взгляд сестры, поясняет: — Не надо забывать, хочу я сказать. Люди слишком скоро забывают.

Он умолкает, не заметив, что не сумел пояснить свою мысль.

— Нет, нет, — иронически возражает Познанский, — этой войны мы не забудем, мы патриотически разукрасим ее, сделаем ей розовые щечки, забальзамируем для потомства.

— Любопытно, как вы это сделаете, — подмигивает Кройзинг. — Но разрешите мне сначала поделиться моим скромным опытом. Весной пятнадцатого, на фронте во Фландрии, мы стояли против англичан, очень близко от них, и занимались установкой газовых баллонов. Мы были первой газовой ротой — почетное дело! С февраля по апрель мы спали в приятном соседстве с большими железными баллонами; один из них стал пропускать газ, на следующее утро я подсчитал потери: сорок пять посиневших трупов саперов. И когда мы на учебном плацу впервые, в виде опыта, взорвали баллоны с этой дрянью и затем потащили с собой обратно обломки, то каждый из тех, кто держал их в руках, отправился на тот свет. Они умирали не сразу. Когда я с первой моей раной прибыл в лазарет в Юлих, то застал там еще кой-кого из них. Солдаты погибали загадочным образом, врачи хлопали глазами, но вот, подите же, в конце концов все испустили дух. Последняя остановка. Стоп!

Так, вот мы, значит, поджидали в наполненных водой траншеях благоприятного ветра. Мы все время вынуждены были переставлять баллоны, так как они скользили по глине. Противогазов тогда еще не было, приходилось предохранять себя от этой мерзости, затыкая носы тряпками. Томми бросали нам веселые записки, запрашивая, когда мы, собственно, пустим в дело эту вонючую дрянь. «Ждем не дождемся начала представления», — писали они. Наконец подул восточный ветер, и мы выпустили газ. Томми уже больше не любопытствовали, а валялись, почерневшие и посиневшие, как мы убедились, когда потом осматривали их позиции. Почерневшие и посиневшие томми и французы лежали рядом, друг возле друга. На треке, у Пелькапеллы, было сложено около пяти тысяч трупов, а те счастливцы, на долю которых пришлось поменьше этой дряни, еще задыхались и бродили, как* привидения, но тоже погибали в госпитале в Юлихе, медленно отмирая по частям… Но это неприятный эпизод, поэтому — мимо… До следующей войны, когда будут стрелять только газом.

— Вы отвратительное существо, Кройзинг, — говорит сестра Клер, — вы способны отравить всякую радость. Разве я в течение дня мало вожусь с вашей грязью и с вашими ранами? Неужели нельзя пять минут отдохнуть душой, любуясь божьим миром, без того, чтобы кто-нибудь из вас не помешал мне? Следующая война! Не будет следующей войны! Женщины изобьют швабрами всех, кто после этой бойни будет вновь угрожать войной.

— Вашими бы устами да мед пить, — убежденно. поддерживает ее доктор Познанский.

— Войны больше не будет, — поддакивает Бертин, — эта — последняя. В следующую войну офицерам придется воевать самим; мы, солдаты, больше не пойдем в бой.

— Не правда ли? — восклицает сестра Клер, стряхивая слезинку суставом указательного пальца. Она вспоминает о муже, подполковнике Шверзенце, за которым ухаживает ее старушка мать, фрау Пиддерит, живущая с ним в маленьком охотничьем домике, в долине Гинтерштейн, в баварской части Алгау. С зимы 1914 года тяжелая меланхолия все крепче сжимает в своих когтях способного штабного офицера. Кстати, только главный врач знает настоящее имя сестры Клер и ее историю. Для всех других она храбрая жена капитана, муж которой находится где-то па Восточном фронте; втихомолку ей приписывают флирт с очень высокопоставленной особой.