Восьмой день недели - [97]

Сколько бы еще пролежала Пелагея — трудно сказать. Приподнялась, заслышав стук двери. Пришел сосед. Думала: хочет проведать, а у него — своя тяжкая ноша. Остановился возле дубовой кадки, зачерпнул в ковшик воды, выпил, осторожно присел на стул.

— Со смены? — тихо спросила Пелагея, села на кровати, накинула халат на голые плечи, с трудом втиснула в шлепанцы подпухшие ноги.

— С ночной приплелся. Пришел, тетка Пелагея, а в доме — пустота, тишина, даже мыши не скребут. Тоска зеленая. Хоть волком вой. Спеть и то некому, — шумно вздохнул Матвей.

— Хучь мне нынче не до песен, однако спой, послушаю. Всегда твои песни людей радовали. — Пелагея прошаркала к окну, распахнула форточку, впустив в комнату прохладный воздух. — Я, как видишь, тоже одна-одинешенька. Сколько лет не видела во сне Алексея, а сегодня приходил, соскучился, видать… — Ждала сочувствия.

— Да, диалектика, — нисколько не удивился Матвей, все там будем, каждый в свое время. И тихо-тихо напел:

В нашей деревне огни не погашены,

Ты мне тоску не пророчь!

Светлыми звездами нежно украшена

Тихая, тихая ночь.

Скромная девушка мне улыбается,

Сам я улыбчив и рад.

Трудное, трудное — все забывается,

Светлые звезды горят…

— Ох, как верно сказал ты, трудное забывается, доброе помнится. — Пелагея не находила слов утешения для Матвея. А они, вероятно, были очень ему нужны. — Жениться бы тебе заново. — Пелагея словно со стороны услышала свои слова и горько подумала о том, как крепко еще держит ее жизнь, сцепила корнями с людьми, с поселком, с заводом, как ни старается откреститься от всего сущего, никак не получается. Казалось, думай о бренной душе, а она… вот и о Тамайке сердцем тревожится — один парнишка столь безобидный в поселке, не затюкали бы ненароком, о Викторе сердце болит, о Лидии. Неладное между ней и Виктором делается. Разве не понимает: она не солнце, всех не обогреет, только привыкли люди, считай, за сто годков к ним в дом идти с бедами, огорчениями, радостями. — Ну, что примолк, певун?

— Жениться, тетка Пелагея, не трудна задача, где взять жену по сердцу. Одним я не глянусь, другие — мне не по глазам. Как в песенке: «Я любить тебя не стану, ты — большой, я не достану».

Пелагея встала, проковыляла к старинному комоду, отодвинула толстое стекло, плеснула в стакан темных капель — заколотилось сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Присылал-таки Николай Николаевич врача — жену максименковскую Лидию. Она внимательно выслушала, простукала, измерила кровяное давление, посчитала пульс. Рецепт выписала. Уходя, участливо проговорила: «Будет сильно болеть сердце, разбавьте сорок капель водой, полежите». Пелагея и капли-то пила лишь потому, что ей нужно было еще немного продержаться — никак не соберется высказать Виктору все то, что не имеет права унести с собой.

— На Ксане бы я женился. — Слова Матвея вернули Пелагею из полузабытья, из стиснутого болью и временем мирка.

— Помоложе возьмешь, поладнее.

— Иные мне без надобности, — с виноватой улыбкой ответил Матвей.

— Никак не уразумею: шиком показным, одежонкой, едой ли сытной, чем Оксана тебя прельстила? — Пелагея вновь досадливо поморщилась: опять встряла, неймется, в каждой бочке — затычка. Зачем она добирается до чужой сути? Какое ей дело? Тут же мысленно возразила себе: «Не в монастыре живу, среди живых людей».

Матвей — не слепой, хорошо видел, каких усилий стоило старой женщине разговаривать. Не болела бы Пелагея Федоровна, напомнил бы Матвей про свое тяжелое детство, что прошло в соседней деревне. В их семье семеро детей было. Батька — тоже партизанил, правда, в белорусских лесах. Вернулся израненный, вскоре загинул от ран. При одной матери, что перебралась к родичам в заводской поселок, без главного кормильца, жили впроголодь, ходили в обносках. Маманя тоже умерла, от нервной болезни. Спасибо заводу: всех на ноги поднял, отца-мать заменил. Но не об этом повел бы Матвей речь. Кем были его родители? Трудяги. Жили работой, защищали, как могли, страну. А кто их имя, кроме детей, помнит? Нет, Матвей Сильчин в безвестность кануть не желает. Свою жизненную формулу вывел: авось он не скотина, чтобы только работать, жрать да спать. На виду людей не смерть, а жизнь красна. Люди должны знать, уважать его. Снова вспомнил про Ксану. Волосы рыжие, как огонь в стекловаренной печи, глаза — карие-карие, пальчики тонкие.

— Любишь ты поесть сытно, соседушка. — Пелагея полагала, что прочитала мысли безобидного Матвея.

— Да не за еду я к ней стремлюсь! — Матвей, чтобы охладить закипевшую внутри боль, черпанул кружкой студеной воды, жадно выпил. — Люблю я ее, люблю… Шел бы с Ксаной под ручку, а поселковые вослед бы оборачивались.

— Эк придумал: за бабой возвыситься. — Пелагея прошла ближе, села рядом с Матвеем. — Не выйдет у вас ничего. Разные вы, совсем неодинаковые. Ты вроде чистого стекла, тронь — зазвенишь, аж в глазах рябит, она… ее словно конус на шлифовке — крутить да крутить, чтобы до полного душевного блеска.

— И впрямь, колдунья ты, Пелагея Федоровна, в душу глянула светлым оком. Признаюсь по совести — гложет потребность чуток возвыситься. Не над людьми, упаси бог, над собой. Чтобы у окрестных людей память осталась, зарубочка на сердце, дескать, жил на свете некто Матвей Сильчин.